Невероятная жизнь Фёдора Михайловича Достоевского. Всё ещё кровоточит - Нори Паоло (онлайн книга без TXT, FB2) 📗

Однако нельзя забывать, что письмо Татьяны Онегину, которое мы читаем на страницах романа, это не совсем то письмо, которое на самом деле написала Татьяна, потому что она писала по-французски, а Пушкин, как он сам признается, перевел его и зарифмовал.

«Была ты влюблена тогда?» – спрашивает Татьяна няню и слышит в ответ:

И няня осеняет девушку крестом.

Отослав ее, Татьяна берет перо и бумагу и садится за свое «необдуманное письмо».

В период работы над этой книгой я однажды участвовал в онлайн-встрече, проходившей на платформе «Зум» (тогда мы все жили в изоляции, именуемой новомодным термином «локдаун»); в роли стейкхолдеров, общавшихся со мной онлайн, выступали студенты Университета Восточного Пьемонта, которые, среди прочего, завели разговор о том, что, согласно теории русского критика Виктора Шкловского, процесс творчества в искусстве или поэзии заключается в умении взглянуть на мир, на повседневную жизнь, на наш дом, нашу улицу, жесты, привычки, на самые обыденные вещи, которые мы делаем каждый день, так, словно мы никогда их еще не видели и проделываем все в первый раз.

Один из участников беседы, студент, изучающий русскую литературу, спросил меня, что я думаю о предсмертной записке Маяковского, той, в которой говорится, что любовная лодка разбилась о быт. И мне вспомнились слова великого семиотика Юрия Лотмана, который писал, что Пушкин именно в тот период, о котором мы говорим (осень 1824 года), проведенный в Михайловском с Ариной Родионовной, отходит от романтического убеждения, что поэт – это «странный человек», и начинает верить, что поэт – «просто человек».

Как следствие, и для Пушкина, и для всей русской литературы меняется, скажем так, сама концепция поэтического.

Объектом поэзии становится обыденное, повседневное, а все исключительное представляется теперь Пушкину преувеличенным, театральным, надуманным, непоэтичным.

«Такой взгляд на жизнь, – пишет Лотман, – позволял находить поэзию и источники красоты, истину и мудрость там, где романтик увидал бы лишь рутину, заурядность, прозу и пошлость».

И мне кажется, что в этом новом Пушкине мы видим в зародыше ту революцию, которую спустя сто лет, в начале двадцатого века, совершит в литературной критике группа литераторов, которых будут с презрением называть формалистами.

Один из них, Виктор Шкловский, на мой взгляд, очень удачно выразил мои мысли по этому поводу в статье «Тысяча сельдей», вошедшей в книгу «Ход коня».

Существуют некие задачники, в которых задачи расположены по порядку.

«Одни задачи, – пишет Шкловский, – на уравнение с одним неизвестным, подальше задачи на квадратное уравнение.

А позади задачника идут ответы. Идут ровным столбиком, в порядке:

Несчастен тот, – продолжает Шкловский, – кто начнет изучать математику прямо с «ответов» и постарается найти смысл в этом аккуратном столбце.

Важны задачи, ход их решения, а не ответы.

В положении человека, который, желая изучать математику, изучает столбцы ответов, находятся те теоретики, которые в произведениях искусства интересуются идеями, выводами, а не строем вещей.

У них в голове получается:

Но для теоретиков искусства устроены рыбокоптильни в университетах, и они вообще никому не мешают». Бедняжки.

Должен признаться, я один из таких бедняжек – я преподаю в университете.

И мне нравится быть бедняжкой. Мне нравится быть этим несчастным.

Но какое это имеет значение? Никакого.

Двигаемся дальше.

Татьяна просит через слугу передать письмо Онегину и ждет ответа. Проходит день, ответа нет, проходит два дня – ничего. На третий день приезжает Ленский, и Татьяна спрашивает у него, где его приятель, но тот не знает, что сказать. Вечером, стоя у окна, Татьяна ловит себя на том, что выводит на стекле буквы «О» и «Е». И вдруг слышит топот копыт и видит входящего во двор Евгения.

Татьяна убегает в сад, где вскоре ее находит Онегин.

«Вы ко мне писали, не отпирайтесь» – первые слова, которые он произносит, словно чтобы уличить ее, убедиться, что поймал ее с поличным: «Вы ко мне писали, не отпирайтесь».

Татьяна этого не отрицает.

Онегин продолжает, чувствуя, что это письмо что-то в нем расшевелило.

Он просит выслушать его:

А затем поясняет: