Избранные произведения. Т. I. Стихи, повести, рассказы, воспоминания - Берестов Валентин Дмитриевич
Столовая. Длинный стол, составленный из столиков, накрыт клеенкой. Металлические миски, тарелки и кружки — такую посуду не разобьешь. Одинаковые порции зеленого горохового супа и белой каши, политой розовым киселем. Тут не скажешь как дома: «Того не хочу, этого не буду!» Мы и не говорили.
Зато поднос с ломтиками черного хлеба открывал кое-какие возможности для проявления личности, если словчишь и тебе повезет. Заполучил горбушку и можешь, вынув мякиш, сделать из оставшейся корки плоскую коробочку без одной стенки. Пусть те, кому не досталось, смотрят и завидуют, пока не дожуешь. Страсть к горбушкам пропадала дома. Там их сколько влезет, но они больше не знаки отличия и превосходства! А утром, идя в детсад, опять мечтаешь о горбушке.
Детский сад отличался от семьи, где большие и маленькие, мальчики и девочки — все свои, всех знаешь и помнишь. А здесь для тебя малышей, Диминых ровесников, будто и нет. Своя нянечка, свои игрушки, своя комната с кроватками и горшками. И с девочками не очень подружишься. У них свои куклы, свой план занятий, я их и не помню, словно девочек в детсаду не было. Но я и про горбушки забыл, когда разглядел на шкафу в столовой сокровище — подшивку журнала «Мурзилка» за целый год!
Главным смыслом моей жизни в детсаду, главной мечтою стало раздобыть это чудо со шкафа. А вдруг Чуковский написал что-нибудь новое? Или Маршак? Я уже знал «Человека рассеянного»:
Чудо! А ведь удивительный человек, о ком шла речь, (говорят, это академик Каблуков) тогда был жив-здоров и преподавал химию в университете. Папа, приезжая из Москвы, потешал меня его оговорками: «Видите? В этой колбе что-то черненькое белеется». А еще в журналах могли быть сказки и уж точно — головоломки, ребусы и рисунки, на которых главных героев надо искать, художники умело их маскировали среди листвы, облаков и т. п. Словом, каждое утро я мчался в детсад в надежде, что уж сегодня подержу в руках заветную подшивку, рассмотрю все картинки, разгадаю головоломки, упьюсь стихами и сказками.
«Нельзя!» — отвечали воспитательницы, строгая и подобрей. И нам не давали и сами не читали вслух заколдованную «Мурзилку». Вместо этого они проводили политбеседы. Например, об ударниках, о пятилетке в четыре года. Хорошо, что стихи не разучивали: Первомай прошел, до Октября далеко, про лето учить еще рано, про весну поздно. Но дело для нас нашлось.
Мы получили домашнее задание — вырезать из газет и нести в детсад снимки ударников и строек, трактористов и силосных башен. Жаль было смотреть на изуродованные рваными пустыми окнами газеты! Жаль тяжелых альбомов с глянцевитыми листами! Фото на вырезках серые, мутные и, если приглядеться, все в точечках, редких там, где небо, и густых там, где лицо или машина. Края вырезок желтели от клея. Листать альбомы было противно.
А мы так любили индустрию! Если б в один прекрасный день у нас в Мещовске задымили фабричные трубы, воздвиглись черные пылающие домны, по улицам загромыхал поток двухэтажных автобусов, а все дома стали хотя бы шестиэтажными, то не было бы людей счастливее нас! А с каким счастьем мы бы все это нарисовали! Но краски, видимо, экономили.
Можно было б вырезать из газет не снимки, а карикатуры. И смешно, и смотрится хорошо! Зато добрая воспитательница стала обучать нас лепке из глины. Ничего идеологического! Хороши были б вожди, ударники и борцы революции, слепленные детскими пальчиками. Другое дело уточки, медвежата, поросята. Жаль, цвет однообразный. Искал на обрывах, в канавах цветную глину, нашел голубоватую. Но тут вместо лепки нас стали учить хоровому пению.
Что же до альбомов, то их сразу куда-то уносили, и мы больше их не видели. Наверное, в подарок почетным гостям на слеты и конференции. А мы клеили новый альбом — «Счастливое детство». Не детсад, а какая-то артель по клейке фотоснимков!
При взрослых я старался не глядеть на шкаф. Про желание взять в руки подшивку помалкивал. Не спеша приглядывался к распорядку, тщательно обдумывал план овладения подшивкой. Подыскивал себе болезнь, при какой не ставят градусник, не прижигают иодом, не дергают руку или ногу, вправляя вывих.
Наконец сказался больным («Голова болит!»), лег в постель и ждал, пока наша группа с песней не выйдет на улицу. Уже в семидесятых годах в зимнем профилактории на месте летнего детского лагеря прочел забытый на стене распорядок, где каждый день до обеда главным пунктом значилось — «Подготовка к мероприятиям». Район у нас сельский, на мероприятиях лучше петь про село:
Песню уже не слыхать. Директриса с поварихой заняты разговором на кухне. Прокрался в столовую. Пододвинул к шкафу стол, водрузил на него табуретку. Осторожно влез на то и на другое. Снял со шкафа тяжеленную пыльную подшивку. Бережно спустился с ней на пол. Поставил на место мебель, вернулся в кровать и погрузился в чтение.
Не все интересно. Кое-что вроде наших политбесед. И вдруг Андерсен. «Принцесса на горошине»: «Жил-был принц, и хотелось ему взять за себя принцессу, но только настоящую».
Такое можно встретить лишь в старых книгах с ятью и фитой. Как эта сказка проникла в советский журнал? Невозможно представить, чтобы наши воспитательницы прочли ее нам. Надо думать, какие-то любящие детей редакторы «пробили» ее в печать, выдав невинную сказочку за сатиру на монархов. А я радовался, что юная особа с честью выдержала испытание. Не могла заснуть, почувствовала горошину в кровати сквозь двадцать пуховиков и двадцать тюфяков. Что значит настоящая принцесса! Ну, просто ударница!
В той ли подшивке или потом, в других номерах «Мурзилки», прочел одну из сказок дядюшки Римуса. Братец Кролик, сам того не подозревая, до полусмерти напугал братца Лиса, поджидавшего его под мостом, чтобы поймать и съесть. Братец Кролик накупил на базаре всяких там мисок, кастрюль, сковородок, ложек и вилок, нацепил их для удобства и для радости на себя и так весело громыхал, дребезжал, звенел всем этим, проходя по мосту, что перепуганный Братец Лис ринулся куда глаза глядят.
Там же нашел сказку про Кота Котофеича. Хозяйка за шалости завела его в лес и бросила. А он своим необычным видом нечаянно очаровал лису, поселился в ее домике и, сам того не ожидая, так напугал волка и медведя, пришедших на него посмотреть, что те поверили лисе, будто Кот Котофеич и впрямь прибыл из сибирских лесов ими, зверями, управлять.
Прочитав эти и подобные сочинения в утаенной подшивке запретного журнала, я сделался у себя в группе как бы носителем тайного знания, запретной магии. У меня еще не раз «болела голова», и потому полюбившиеся стихи и сказки я запомнил наизусть и щедро делился ими с ребятами. Сказку про Кота Котофеича и Кролика, идущего с базара, всю жизнь рассказываю малышам.
Почему нам не читали «Мурзилку», сообразил лишь через много лет, когда сам начал писать стихи и сказки для малышей. А вот зачем ее выписывали? По разнарядке? По отпущенной на подписку смете? В надежде, что журнал, наконец, приструнят? Как теперь понимаю, принцесса на горошине не могла стать образцом для советских девочек. А лишь образцы, примеры для подражания выискивались в книгах и журналах воспитателями и методистами. Уж не говорю про Братца Кролика с Котом Котофеичем. А если они-то и стали для меня примерами и образцами? Так ли уж надо всегда дрожать и всего бояться? Я в своей жизни не всегда дрожал и боялся. Может, это меня и спасло?
