Толстой и Достоевский. Братья по совести (СИ) - Ремизов Виталий Борисович (книги хорошего качества .txt, .fb2) 📗
В 1882 г. Кавелин обратился к Толстому с просьбой разъяснить некоторые положения «Исповеди». Письмо ученого неизвестно, но по ответу Толстого можно восстановить суть того, что интересовало начавшего работу над книгой «Задачи этики» историка и публициста. Кавелин считал «Исповедь» писателя произведением «неверным и ошибочным». В «Исповеди», как известно, немало негативных оценок в адрес современной науки и учености, вызванных отчужденностью их от нравственных критериев жизни. Толстой, как и Достоевский, настаивал на необходимости введения нравственных критериев в область научных знаний.
В предсмертных записях Достоевский предложил свое истолкование нравственности: «нравственно только то, что совпадает с вашим чувством красоты и с идеалом, в котором вы ее воплощаете» (XXVII, 57).
«Идеалом» же «красоты человеческой» для писателя стал «русский народ» (XXVII, 59). Достоевский предполагал развить эту мысль. Надо «непременно», считал он, «выставить эту красоту, аристократический тип и проч.» (XXVII, 59). Надо было быть Достоевским, чтобы не только увидеть в русском народе «аристократический тип», но и возвысить его над «барской» идеологией: «Чувствуешь равенство невольно: немного спустя почувствуете, что он выше вас» (XXVII, 59). Обращаясь к Кавелину и высшим сословиям, он с негодованием восклицал:
«Да когда кончатся наконец эти барины (свысока на народ). Сами говорите, что это старые темы, что их теперь нет, и только лишь притронулись к спору, опять начинаете на эти же темы, то есть отрицаете духовные свойства русского народа. Вы никогда не видали красного цвета, а я вам буду говорить о нем. Я скажу: Алексей человек божий — идеал народа, а вы сейчас скажете: а кулак» (XXVII, 55).
Нельзя не отметить, что и мысли Толстого о русском народе развивались в том же ключе (народные рассказы, «Алеша Горшок»).
Достоевский, как и Толстой, бичевал презрение верхов к народу, которое не только выражалось словесно, но и сказывалось в небрежении к нуждам нищих и обездоленных крестьян России.
«Крепостное право. Презрительное отношение к народу в наших либералах (и во всех), в Кавелине например, и возвеличение интеллигентной зоны — есть следствие и остатки крепостного права (и в Кавелине, например), даже в тех людях, у которых и не было душ» (XXVII, 59).
Достоевский был убежден, что власть имущие, а вместе с ними либералы, включая Кавелина, «освободили крестьян отвлеченно, русского мужика не только не понимая, но и отрицая, жалея его и сочувствуя ему как рабу, но отрицая в нем личность, самостоятельность, весь его дух. (Кавелин)» (XXVII, 62). Кавелин, как известно, был одним из активных участников подготовки реформы об отмене крепостного права. Через двадцать лет после реформы 1861 г. Достоевский увидел в рассуждениях Кавелина приверженность к крепостнической идеологии: «Кавелин-крепостник» (XXVII, 60).
Жестокость, а иногда и равнодушие представителей высшей власти к жизни народа вызывали гнев в душе Достоевского и Толстого. Но еще более их раздражало нежелание верхов, а с ними и либералов, увидеть в русском народе самобытность и ту высоту духовной культуры, которую ощущал он в себе и которую стремился воплотить в жизни как «движение к идеалу вперед».
В своих взглядах на народ и его миросозерцание Кавелин, а с ним и другие либералы, как полагал Достоевский, исходил из убеждения, что все народы в младенчестве одинаковы, никаких особенных свойств не проявляют, и русский народ, пребывая в младенчестве, не является исключением: «национальный характер еще не сложился и не обозначился в ясно определенных чертах» [237].
«Мы, — писал Кавелин, — до последнего времени были в ученье то у одних, то у других народов, своим умом не жили и потому не могли выработаться в самостоятельную национальную личность. Почем же было узнать основные, характерные черты русского народного гения?» [238]
В среде русского народа единение есть «племенное, церковное, государственное, языка» [239]. Что же касается духовности, то о ней «можно спорить»: все «доказывают замечательную его даровитость и в то же время большую его юность — возраст, когда еще нельзя угадать, какая у талантливого юноши выработается духовная физиономия, когда он сложится и возмужает». Далее следует вывод:
«Эта-то неопределенность, невыясненность характера нашей духовной природы и заставляет меня с недоверием отнестись к вашей (обращение к Достоевскому. — В. Р.) основной мысли, будто бы мы пропитаны христианским духом» [240].
Недоверие к этому Кавелин подкрепляет целым рядом доказательств. Среди них — расхождение жизни и веры («будто вера сама по себе, а жизнь сама по себе»); отсутствие «внутреннего миссионерства», «просвещение народных масс в духе христианства»; следование внешним сторонам церковного Богослужения («Христово учение представлялось в виде богослужения и обрядов; частое посещение церкви и строгое соблюдение священных обрядов — вот в чем представлялась этому большинству вся суть христианства») [241]; тяготение к миросозерцанию древнего Востока с последующим «отрешением от мира, умерщвлением плоти, духовное созерцание как высшее благо и высшее совершенство» [242].
На утверждение Кавелина и «западнической партии», что «не миновать, дескать, общего пути, ибо все народы… одинаковы», Достоевский ответил своим несогласием:
«Все элементы одинаковы, да не так распределены, оттого разные вещи, предметы и личности» (XXVII, 55).
Анализ фрагментов «Записной тетради» свидетельствует о желании писателя дать иной ответ и на кавелинские выпады против форм проявления христианской веры в жизни русского народа.
Лейтмотив противостояния либералам — глубокое убеждение Достоевского в том, что «одно ношение жажды духовного просвещения есть уже духовное просвещение» (XXVII, 56).
В Записной тетради, активно споря с теми или иными выводами Кавелина, он не только обозначил моменты неприятия тех или иных мыслей ученого, но и очертил контуры собственных взглядов на проблему истинного и ложного христианства в Европе и России.
Полемизируя с Кавелиным по поводу христианской Европы, Достоевский писал:
«Вы говорите: да ведь Европа сделала много христианского помимо папства и протестантства. Еще бы, не сейчас же там умерло христианство, умирало долго, оставило следы. Да там и теперь есть христиане, но зато страшно много извращенного понимания христианства» (XXVII, 57).
Этому «извращенному пониманию христианства» Достоевский противопоставил Русское Православие и Церковь в их субстанциональной сущности, близкой по содержанию к идеям А. С. Хомякова (трактат «Церковь одна»). Он готовил себя к тому, чтобы в дальнейших своих публикациях дать развернутое представление о Формуле русского православия.
«Формула. Русский народ, — с полной уверенностью перед смертью утверждал Достоевский, — весь в Православии и в идее его. Более в нем и у него ничего нет — да и не надо, потому что Православие всё. Православие есть церковь, а церковь — увенчание здания и уже навеки. Что такое Церковь — из Хомякова. Вы думаете, я теперь разъяснять стану: нимало, нисколько. Это всё потом и неустанно. А покамест лишь ставлю формулу, да к ней прибавляю и другую: кто не понимает Православия — тот никогда и ничего не поймет в народе. Мало того; тот не может и любить русского народа, а будет любить его лишь таким, каким бы желал его видеть. Обратно и народ не примет такого человека как своего: если ты не любишь того, что я люблю, не веруешь в то, во что я верую, и не чтишь святыни моей, то не чту и я тебя за своего. Широк, вынослив и в верованиях терпим. […] А наша интеллигенция из чухонских болот прошла мимо. Сердится, когда ей говорят, что не знает народа. […] Нет, долго еще не сойтись нашей интеллигенции с народом и долго еще не понять ей его. Я только один пример сказал, но есть и другие пункты: водка, выбивание податей. А пока дух народа успокоится в правде. Суды, за свое плоть от плоти, доверчивость. Спросите народ. Он ищет, а ему даже и двигаться не дают» (XXVII, 64–65).
