Семь столпов мудрости - Лоуренс Томас Эдвард (лучшие книги онлайн .TXT) 📗
Было очевидно, что сдаваться они не намеревались, как не менее очевидно было и то, что в нашем распоряжении не было средств, чтобы вынудить их к этому. И мы отошли, удовольствовавшись тем, что тщательно изучили линию обороны и убедились в том, что грунт был достаточно твердым для действия бронеавтомобилей на необходимых скоростях. Однако солдатам хотелось большего, и, желая поддержать их порыв, мы двинулись в южном направлении к Шаму. Бродей выбрал огневую позицию для орудия в двух тысячах ярдов и начал укладывать снаряд за снарядом в зоне станции.
Турки перебежали к блокгаузу, а броневики открыли беспокоящий огонь по дверям и окнам станционных зданий. Они могли бы свободно ее занять, будь поставлена такая задача, но мы отозвали всех обратно и вернулись в укрывавшее нас от противника предгорье. Нашей первостепенной задачей был выход к железной дороге, с преодолением множества трудностей на равнине и в горах. Мы подошли к ней совершенно не готовыми к действиям, не имея никакого представления о том, какими должны были быть наши тактика и методы, и все же нас научила многому именно эта неопределенность.
Уверенность в том, что через день после выхода из Гувейры мы сможем действовать на линии железной дороги, означала, что сообщение по ней будет полностью зависеть от нас. Все турки в Аравии не смогли бы справиться даже с одним бронеавтомобилем на открытой местности. Таким образом, и без того отчаянное положение Медины становилось безнадежным. Германскому штабу это было понятно, и после посещения Маана Фалькенхайном они неоднократно настаивали на отходе со всей территории южнее этого пункта, но старая турецкая партия видела в Медине последний оплот османского суверенитета в святых местах, основу претензий на халифат. Эти чувства преобладали над военной необходимостью.
Британцы относились к проблеме Медины удивительно неразумно. Они требовали ее захвата и щедро снабжали деньгами и взрывчатыми материалами операции, которые Али и Абдулла непрерывно проводили со своей базы в Янбо. Когда я настаивал на обратном, они относились к моей точке зрения как к остроумному парадоксу. Для оправдания нашей обдуманной бездеятельности на севере нам приходилось демонстрировать слабость, что свидетельствовало, как они понимали, о слишком большой трусости арабов, боявшихся перерезать железнодорожную линию под Мааном, чтобы потом удерживать его в заблокированном состоянии. И мы пользовались этой скверной репутацией, что было не самой благородной, но зато самой легкой уловкой. Штаб понимал в войне настолько больше, чем я, что отказывался считаться с моим мнением о необычности условий, в которых приходилось действовать нерегулярному арабскому войску.
Глава 83
Когда мы вернулись в Акабу, тамошние дела заняли все наши оставшиеся свободные дни. Моя роль касалась главным образом организации личной охраны для защиты собственной персоны, потому что слухи обо мне постепенно придавали моей личности все большее значение. После нашего первого прибытия из Рабега и Янбо турки были озадачены, а потом в раздражении стали обвинять англичан, якобы те являются движущей силой и руководителями арабского восстания, как если бы мы приписывали эффективность деятельности турок германскому влиянию.
Однако турки говорили об этом достаточно часто, чтобы внедрить эту мысль в умы многих людей, и назначили вознаграждение в тысячу фунтов за живого или мертвого английского офицера. С течением времени они не только раздули представление обо мне, но и назначили за меня особую цену. После захвата Акабы эта цена стала весьма значительной. После того как взорвали Джемаля-пашу, мы с Али оказались первыми в их списке: двадцать тысяч фунтов за живого или десять тысяч за мертвого.
Разумеется, цена эта была символической, неизвестно, золотом ли или в ассигнациях, и не было никакой гарантии того, что деньги вообще будут выплачены. И все-таки это оправдывало принятие некоторых мер предосторожности. Я принялся увеличивать контингент охраны до численности роты, зачисляя в нее людей из числа бывших не в ладах с законом, парней, не терявших бдительности при любых обстоятельствах. Мне были нужны крутые ребята и отличные всадники. Благодаря большому везению трое или четверо из таких, вполне отвечавших этим меркам, присоединились ко мне с самого начала.
Однажды вечером в Акабе я спокойно читал книгу в палатке Маршалла (приезжая в лагерь, я всегда останавливался у нашего доктора шотландца Маршалла), когда вдруг в палатку вошел, бесшумно ступая по песку, какой-то агейл – худощавый, темный, невысокого роста, превосходно одетый. Он нес на плече богатейший из всех, какие мне доводилось видеть, седельный мешок хасской работы. С каждой стороны по его шерстяной ковровой ткани, пестревшей серым, алым, белым, оранжевым и синим орнаментом, свисали в пять рядов вязаные кисти, а от середины и с нижней части ниспадали пятифутовые ленты с геометрическим узором, украшенные кистями и бахромой.
Уважительно поздоровавшись, юноша бросил мешок на мой ковер, проговорил: «Ваш» – и исчез так же внезапно, как и появился. На следующий день он пришел снова, на этот раз с верблюжьим седлом такой же красоты, луки которого были отделаны длинными медными накладками с изысканной йеменской гравировкой. На третий день он явился с пустыми руками, в простой полотняной рубахе и, опустившись передо мной на пятки, заявил, что хочет поступить на службу ко мне. Он выглядел странно без своих шелковых одежд. Глядя на его худое, усыпанное оспинами, лишенное растительности лицо, ему можно было дать сколько угодно лет, но при этом его тело было гибким, а в манерах чувствовалась вызывающая мальчишеская дерзость.
Его длинные черные волосы были тщательно заплетены в косы, ниспадавшие по три по каждой щеке. Глаза были невыразительными, сузившимися до щелок. У него был влажный, чувственный приоткрытый рот, придававший его лицу какое-то добродушное, полуциничное выражение. Я спросил, как его зовут. Он назвался Абдуллой эль-Нахаби, а прозвище у него было Разбойник, унаследованное от высокочтимого отца. Родился он в Борейде и в юности пострадал от гражданских властей за недостаточную набожность. Когда стал юношей, неудачное приключение в доме замужней женщины заставило его спешно покинуть родной город и поступить на службу к эмиру Неджда Ибн Сауду.
На службе у эмира сквернословие довело его до порки и тюрьмы. Он дезертировал в Кувейт, где снова отличился влюбчивостью. По освобождении переехал в Хайль и нанялся в услужение к эмиру Ибн Рашиду. К сожалению, там он настолько невзлюбил своего офицера, что публично поколотил его палкой погонщика верблюдов. Последовало наказание в прежнем духе, и после нового тюремного заключения его снова вытолкнули в мир, в котором у него не было друзей.
Строилась Хиджазская железная дорога, и он приехал туда в поисках удачи, но подрядчик урезал ему жалованье за то, что он спал в полдень. Он отомстил подрядчику тем, что отрезал ему голову. Вмешались турецкие власти; жизнь в мединской тюрьме показалась ему очень тяжелой. Бежав через окно, он добрался до Мекки, и за его доказанную честность и опытность в обращении с верблюдами его сделали почтальоном на участке между Меккой и Джиддой. Находясь в этой должности, он перешел к оседлому образу жизни, отказавшись от юношеских экстравагантностей, переселил в Мекку отца с матерью и посадил их в лавку, купленную на капитал, полученный в виде комиссионного вознаграждения от торговцев и разбойников, зарабатывать для него деньги.
После года процветания Абдулла попал в засаду, потерял верблюда, а вместе с ним и вверенный ему почтовый груз. В компенсацию ущерба у него изъяли лавку. Однако он оправился от этой катастрофы, поступив на службу в шерифскую полицейскую кавалерию на верблюдах. За заслуги его перевели в младшие офицеры, но к его подразделению было привлечено слишком большое внимание из-за бытовавшего в нем обычая драться на кинжалах, сквернословить и развратничать, чему способствовало большое количество публичных домов в любой аравийской столице. Однажды его губам пришлось слишком долго дрожать от сардонических, непристойных, лживых замечаний в его адрес, и он ударил кинжалом ревнивого атейба прямо при дворе, на глазах у оскорбленного таким поведением шерифа Шарафа. Шараф строго соблюдал общественное приличие, и Абдулла был подвергнут жесточайшему из наказаний, которое едва не стоило ему жизни. Достаточно оправившись после этого, он поступил на службу к Шарафу. Когда началась война, его назначили ординарцем Ибн Дахиля, капитана подчиненных Фейсалу агейлов. Репутация его росла, но мятеж в Ведже привел к тому, что Ибн Дахиль стал послом, Абдулла потерял свое место и Ибн Дахиль дал ему рекомендательное письмо для поступления на службу ко мне.
