»Нас ждет огонь смертельный!» Самые правдивые воспоминания о войне - Першанин Владимир Николаевич
– Сейчас мы ничего не решим. Если есть возможность, пусть дадут оглядеться. Взвесить, что почем.
Никто бы не дал нам оглядеться. Наши слова мало что значили. Однако атаку откладывали, и я пытался найти вариант, который давал хотя бы минимальные шансы на успех. Долго осматривал передовую. Ко мне подошел один из блатных и посоветовал не лезть из шкуры. Я отреагировал молча, потом поговорил с Дейниченко. Вместе покурили, к нам присоединился один, затем второй командир отделения. Начал вырисовываться план. Все соглашались, что атака в лоб ничего не даст. Я рассказал остальным, что, несмотря на осветительные ракеты, мы с Архипкиным сумели проползти четыреста метров и вернуться в траншеи. Значит, можно ночью добраться до виноградника и кустов. Хотя бы небольшой группой. А дальше? Что получится дальше, загадывать не стали. Как карта ляжет. У каждого своя судьба.
Поговорили с Буняком, тот с ротным. Наши планы всерьез никто не принимал. Но сыграли свою роль несколько обстоятельств. Командир полка, несмотря на нервотрепку и понукания сверху, взвесил дальнейшие действия разумно. В винограднике по-прежнему оставались несколько бойцов из полка, отрезанные от своих. Кроме того, атаку приказали повторить совместно, силами стрелкового полка и остатков штрафной роты.
Я рассказываю об этих днях так подробно потому, что в октябре сорок четвертого в Венгрии судьба почти не оставляла мне возможности выжить. Я находился на передовой полгода, был ранен и считался далеко не новичком. Смерть обходила меня стороной. Но в прежней жизни, на батарее, многое зависело от моих решений. Здесь же я был втиснут в жесткие рамки «от сих до сих». Однако наше предложение приняли. Отпускать в ночь штрафников было рискованным решением. Может, полгода назад на такой шаг бы не пошли. За двух-трех человек, перебежавших к немцам, спросили бы и с командира полка, и с нашего ротного. Но куда бежать осенью сорок четвертого? Советские войска уже вступили в Германию, судьба войны была практически решена. Третий взвод усилили десятком добровольцев, и часа в три ночи мы выползли из траншей.
Двигались двумя группами. Одна под командой лейтенанта Буняка, другую возглавлял замполит роты, старший лейтенант. Парень смелый, но не имевший достаточно опыта. Чего ради он полез вместе с нами, не знаю. Наверное, командир роты приказал. Я оказался в первой группе. Нам повезло, мы добрались до виноградника без потерь. Зато крепко не повезло второй группе, их высветили ракетами и открыли огонь. Замполит погиб одним из первых. У кого нервы покрепче, пытались отлежаться. Те, кто кинулся бежать, погибли почти все. Потом взялись за лежавших. Два пулемета с расстояния четырехсот метров били по живым и мертвым. До виноградника добрались человек восемь, а всего нас осталось тридцать человек с небольшим.
Здесь мы встретили бойцов, сидевших под носом у немцев вторую ночь. Голодные, потерявшие надежду на спасение, они были разочарованы, узнав, что это всего лишь взвод штрафников, а не долгожданная подмога из полка. Буняк приказал им наступать вместе с нами. Отказаться, кроме раненых, никто не посмел. Мы продвинулись еще метров на сто пятьдесят, до немецких укреплений оставалось столько же.
Что могут сделать четыре десятка человек там, где потерпел неудачу целый полк? Оказалось, многое. У нас просто не было другого выхода. Начало медленно светать, открыла огонь артиллерия, затем поднялись в атаку основные силы. Не дожидаясь их, мы на корточках, на коленях пробирались сквозь кусты. Никто не стрелял, не кричал, двигались молча. Когда нас заметили и открыли огонь, до немецких траншей оставалось всего ничего. Кто-то падал, мертвый или раненый, остальные одолевали последние метры.
Началась в буквальном смысле драка. Такую драку за покос мне пришлось видеть в детстве. Совсем рядом стрелял пулемет. Язык пламени бился под ногами. Потом он замолк. Пулеметчиков били стволами и прикладами. Один вырвался и выстрелил из пистолета в сержанта. Тот упал, а пулеметчика закололи штыком. Сцепившись, по дну траншеи катались в клубке сразу несколько человек. Мелькали подковы немецких сапог, наши стоптанные башмаки, раздавалась ругань на немецком и русском. Мелькнула голова фрица в каске.
Я первый раз видел врага так близко, почти в упор. Нажал на спуск автомата. Попал или нет, не знаю. Однако голова исчезла. Рядом бежал Архипкин. Мы оба кинулись на немца. Архипкин ударил прикладом по каске, винтовка переломилась. Я выпустил длинную очередь. Под пули едва не попал мой земляк. Мы бежали по траншее. Незадачливый гранатометчик Семен едва не наступил на немецкую гранату-колотушку. Отпрыгнул назад, сбил меня с ног. Рвануло совсем рядом, за поворотом траншеи, на голову посыпалась мокрая земля. Столпившись, торопливо швыряли РГ-42 и «лимонки». Некоторые в спешке забывали выдернуть кольцо. Но гранат было много, взрывы гремели один за другим. Кидаться за поворот траншеи медлили. Нас пихнул в спину лейтенант Буняк:
– Вперед, не медлить! Малыгин, уничтожь пулемет в доте.
Дот представлял из себя кусок каменной стены метр толщиной с бетонным перекрытием. Из узкой продолговатой амбразуры гулко, как в ведро, молотил крупнокалиберный пулемет. Меня снова опередил Архипкин. Подскочил к амбразуре, попытался забросить «лимонку». Опыта у него не хватало, граната покатилась по склону. Мы опять кинулись на землю, разброс осколков у гранаты Ф-1 слишком большой для наступательного боя. Бежавший следом боец из нашего взвода не успел ничего понять. Заряд взрывчатки внутри Ф-1 разносит чугунный корпус на десятки осколков и металлическое крошево. Бойца накрыло веером осколков. Он закричал, прижимая ладони к лицу.
– Своего убил! – ахнул Степан Архипкин.
Я подполз к амбразуре поближе, примерился и бросил легкую РГ-42. Она взорвалась внутри. Двое пулеметчиков, хоть и раненые, выскочили из задней бронированной двери. Не надо было с ними связываться, пулемет замолк, а они убегали. Но я крикнул: «Бей гадов!», и дал по ним очередь. Они обернулись, один ударил из автомата. Я упал. Когда поднял голову, увидел, что Степа Архипкин лежит передо мной и нога в ботинке дергается. Пулеметчиков след простыл, а земляку досталось несколько пуль. Умер он.
Немцев выбили. Не скажу, что главная заслуга принадлежала нашему взводу. Мы своим появлением внесли сумятицу, отвлекли немцев от наступающих цепей. Потери были большие. Меня ранили, когда немцы пошли в контратаку. Ранение паршивое. Пуля пробила правую ладонь у основания пальцев. Ладонь забинтовали, выписали необходимые документы, и я отправился в санбат. Лейтенант Буняк хорошо выпил после боя, пожал мне левую руку, поздравил. От роты осталась одна треть. Семен-гранатометчик тоже получил ранение. Шмон, который вперед не лез, остался в роте. Завидовал нам: «Эх, надо было и мне руку подставить!» Хотя я руку не подставлял, а пулю мог словить и в лицо, и в грудь.
Из санбата меня направили в госпиталь. Там пролежал до середины декабря. Мизинец ампутировали, а безымянный палец не сгибался. Его летом сорок пятого отрезали, когда повторную операцию делали. Звание и медаль вернули. Думал, что меня с покалеченной рукой на тыловую должность назначат. Ничего подобного. Направили в другой полк снова командиром огневого взвода. Участвовал в боях за Будапешт, которые шли с декабря сорок четвертого года по 13 февраля сорок пятого. Город прикрывал подступы и кратчайшие пути в Австрию и южные районы Германии.
Немцы и венгры дрались упорно. Бывало такое, что от нашей батареи оставались одно или два орудия. Подвозили новые пушки, пополняли личный состав, и снова в бой. Получил легкое ранение, но остался в строю. К марту я просто выдохся. Рана болела, оставшиеся на правой руке пальцы гнулись плохо. Пистолет держать было нечем, я его в обоз отдал, чтобы лишнюю тяжесть не таскать. Носил легкий автомат Судаева, который не раз приходилось пускать в ход. За Будапешт меня представили к ордену Отечественной войны второй степени. Я его получил летом, уже после Победы, когда лежал в госпитале. Позже мне вручили медаль «За взятие Будапешта».
