Великий Рузвельт - Мальков Виктор Леонидович (книга регистрации TXT) 📗
Бесспорно, несмотря на всякого рода затруднения и даже кризисные ситуации, в Белом доме не хотели, чтобы у советского руководства сложилось впечатление, будто он предается притворству, маска которого будет сброшена, как только необходимость в союзнических отношениях с Москвой отпадет. Об этом Г. Гопкинс говорил А.А. Громыко 19 июля 1943 г. {27}. Весьма убедительным свидетельством реалистического подхода Белого дома к проблеме советско-американских отношений может служить проявленное Рузвельтом понимание в вопросах, непосредственно затрагивающих безопасность СССР, и, в частности, в вопросе о восточной границе Польши. Трезвый расчет превозмог и внутренние колебания, и сопротивление влиятельных сил, решительно несогласных с этим подходом. Американский историк Э. Марк пишет: «Хорошо известно, что Франклин Д. Рузвельт, проявив вначале нерешительность, к 1943 г. стал склоняться к тому, чтобы принять (установление восточной границы Польши по «линии Керзона». – В.М.), а затем на Тегеранской конференции сказать Сталину, что польская восточная граница должна быть «передвинута на запад». Государственный департамент, однако (это является общепризнанным), оставался негибким в своем отношении к этому вопросу вплоть до конца 1944 г. Трудно сказать, что здесь сыграло свою роль – бюрократическая инерция, вильсонианский идеализм, антисоветские предрассудки или предположения, что обессиленный войной Советский Союз будет вынужден в конце войны отступить» {28}.
Как быть, если в упоении победой над нацизмом Сталин предъявит Западу счет в духе коминтерновских планов советизации планеты, а критика коммунизма в США перерастет во всеобщую истерию, напоминающую период «красного страха» после русской революции 1917 г.? Этим вопросом все чаще задавался Рузвельт. Беспокоило это и ближе всего стоявшего к нему Гопкинса, который внушал своим сотрудникам, что во всех аспектах, связанных с отношениями СССР и США и обсуждаемых общественностью, правительственным чиновникам «не следует занимать оборонительную позицию. Мы должны проводить твердую и сильную линию… не дать перечеркнуть все сделанное» {29}. За всем этим стоял долгосрочный «бизнес-план» добиться христианского возрождения России и освобождения ее от коммунизма.
До весны 1943 г. у Рузвельта фактически не было возможности серьезно «проговорить» со своими ближайшими советниками принципы мироустройства после победы. Все внимание было поглощено военными действиями в Европе, Северной Африке и на Тихом океане. Только после Сталинграда, прорыва блокады Ленинграда, признаков успеха (очень скромного) союзников в Северной Африке и отражения наступления японцев на Тихом океане Рузвельт стал все чаще возвращаться к тем «черновым наброскам», которые он первоначально изложил в беседах с журналистом А. Свитцером и В. Молотовым 29 мая 1942 г. Но тогда речь шла главным образом о формуле «четырех полицейских», разоружении и принуждении к миру потенциальных агрессоров. Весной 1943 г. уже в конфиденциальной беседе с членом созданного им Совещательного комитета по послевоенной внешней политике Лео Посвольским Рузвельт говорил о выработке экономических основ мира в условиях консолидированных действий Объединенных Наций, направленных на комплексное решение насущных вопросов снабжения людей продовольствием, восстановления сельского хозяйства, финансовой системы, положения в сфере труда и т. д. Десяток послевоенных экономических конференций, по мысли Рузвельта, должны были послужить школой сотрудничества и «хороших манер».
Далее Рузвельт «оглушил» Посвольского рядом революционных идей, касающихся ключевых вопросов глобального характера. Решающее слово о послевоенном устройстве мира должно принадлежать не мирной конференции (по типу Версаля) и не будущему подобию Лиги Наций, а встречам в верхах лидеров четырех великих держав (США, СССР, Англия и Китай) без Франции и без «постоянного центра наподобие Женевы». Эти саммиты будут функционировать не как объединение, связанное союзническими узами, а как созываемые по мере необходимости в различных местах земного шара встречи с обменом мнений по поводу положений, высказанных в «параллельных политических декларациях» сторон.
Совершенно очевидно, что такая форма организации системы международной безопасности по-особому заставляла рассмотреть вопрос об интеграции в нее Советского Союза. Он становился главным партнером, хотя в этом своем новом качестве партнером и не совсем удобным. И эта мысль занимала Рузвельта сильнее всего. Он отлично понимал, что простого ответа не существует, но меняющееся соотношение сил на Восточном фронте требовало быть готовым к решениям неординарным и организации какой-то принципиально новой европейской архитектоники. Без Франции (предполагалось, что она будет управляться сверху донизу военными властями до организации нового правительства) и без Германии. Посвольский записал высказывание президента в этой части беседы с особым тщанием: «Советская Россия создает трудности, но мы должны показать себя с лучшей стороны. Некоторые думают, что мы должны доверять ей и принимать все, что исходит от нее на веру. Другие думают, что нам не следует доверять ей. Есть также мнение, что вся остальная Европа должна как-то интегрироваться с тем, чтобы создать противовес России. Так или иначе совершенно ясно, что Европе за пределами России нужна какая-то формула неполитического федерализма. Возможно, следует создать межнациональные корпорации на железнодорожном транспорте и водных артериях, в связи, электроснабжении и т. д.»
Накануне Московского совещания министров иностранных дел СССР, США и Великобритании Рузвельт 5 октября 1943 г. вновь встретился с некоторыми членами Совещательного комитета во главе с К. Хэллом, Э. Стеттиниусом и Л. Посвольским и вновь коснулся своего понимания некоторых аспектов «русской политики». Он говорил о будущей встрече со Сталиным и дал ясно понять, что, обсуждая с последним вопрос о границах СССР, он будет апеллировать к последнему исключительно с моральных позиций. С тем чтобы всем всё было ясно, он сказал, что ни США, ни Англия из-за Прибалтики «воевать с Россией не будут» и что в интересах самой России, «исходя из ее новой роли в мире», провести там через пару лет плебисцит. Обсуждались и другие вопросы, которые были позднее «озвучены» К. Хэллом и А. Иденом на Московской конференции (19–30 октября 1943 г.). Всех окружавших осенью и зимой 1942 г. его советников и друзей, пишет Джеймс Бёрнс, биограф Рузвельта, поражала проявленная им в эти напряженные, полные тревог месяцы ожидания, планирования и маневрирования юношеская бодрость.
Небезынтересно также отметить в связи с этим, что сменивший Стэндли на посту посла США в Советском Союзе А. Гарриман в ходе беседы с В.М. Молотовым 21 октября 1943 г. по случаю предстоящего вручения им своих верительных грамот Председателю Президиума Верховного Совета СССР счел необходимым проинформировать народного комиссара иностранных дел СССР о настроениях американской общественности в отношении союзнических обязательств, взятых на себя правительством США. Сказав, что его «твердая решимость вести совместно эту войну до конца как в Европе, так и на Тихом океане» одобряется подавляющим большинством американского народа, он вместе с тем отметил, что в стране имеются «небольшие группы», которые издают свои газеты и «утверждают, что Соединенные Штаты совершили ошибку, вступив в войну» {30}. Гарриман пояснил: «Эти люди все еще продолжают стоять на позиции изоляционизма. Они всячески стараются создать недоразумения во взаимоотношениях между англичанами и американцами, а сейчас – посеять недовольство и между советским и американским народами» {31}.
В своих воспоминаниях Гарриман отмечает, что летние и осенние месяцы 1943 г. были «низшей точкой» в истории советско-американских отношений в годы войны {32}. Однако Рузвельта и его ближайших советников отличало понимание необходимости добиваться перелома в этом процессе, желание не допустить дальнейшего снижения уровня в отношениях между двумя странами.
