Дюк Эллингтон - Коллиер Джеймс Линкольн (лучшие книги .txt) 📗
Однако записи Эллингтона просто изобилуют мелодиями — их десятки тысяч тактов, много запоминающихся, немало талантливых. Не может быть сомнения, что значительная доля этих мелодий написана Эллингтоном, но никто не знает, какие именно и сколько их. Буквально никогда нельзя сказать с уверенностью, что Эллингтон сочинил такую-то фразу, строчку, мелодию. Можно лишь утверждать, что бессонными ночами в поездах и самолетах, в гостиницах и опустевших танцевальных залах он написал тысячи и тысячи тактов. Большая часть из этого утрачена, но очень многое сохранилось в грамзаписи. Так что если Эллингтон и не был великим песенником, то он, несомненно, являлся поистине выдающимся мелодистом.
Однако это утверждение само по себе не может стать достаточным основанием, чтобы назвать Эллингтона величайшим американским композитором. Здесь опять мы сталкиваемся с проблемой. Композитором обычно считают человека, который создает более или менее законченные произведения, записывая их на бумаге или, в наши дни, по крайней мере формируя законченную композицию на магнитной пленке. Эллингтон редко делал нотную запись законченных произведений; в большинстве случаев фиксировались лишь отдельные фрагменты на клочках бумаги, которые давно утеряны.
Более того, как и в отношении песен, первоисточники целого ряда сочинений неизвестны. Многие партии создавались непосредственно инструменталистами, пусть и по предложенным Эллингтоном гармониям. Расписывая партии, Том Уэйли и Хуан Тизол часто вносили свои изменения. Многие контрапунктные и ответные ходы предложены самими музыкантами, нередко просто для того, чтобы им было что играть, пока кто-то ведет тему. Фразы, куски мелодий собирались со всех сторон. И, разумеется, после 1939 года очень большой вклад внес Билли Стрейхорн. Таким образом, вопрос не только в том, был ли Эллингтон величайшим композитором Америки, но и был ли он композитором вообще.
И однако же факт остается фактом: существует огромный и важный пласт музыкальной культуры, которого не было бы без Дюка Эллингтона. Если признать, что джаз, как я убежден, является важнейшей частью музыкальной культуры XX века, то музыку, связываемую с именем Дюка Эллингтона, следует считать крупнейшим вкладом в музыкальное наследие этой эпохи. Луи Армстронг был, вероятно, самым влиятельным музыкантом в истории джаза, и его наследие велико. Однако ценность записей Армстронга заключена в основном в его собственном исполнении, чужие же интересные соло здесь не правило, а случайность. Вдобавок две трети музыки на его пластинках — это всего лишь сносный джаз. По влиянию, оказанному на джаз, Чарли Паркер почти равен Армстронгу, однако его джазовая карьера настолько омрачена беспрестанными метаниями, что творческое наследие его невелико по объему и неодинаково по уровню.
При жизни Эллингтон не обладал влиянием Армстронга или Паркера; или, правильнее сказать, его влияние было не столь концентрированным: музыканты впитывали его звуки, идеи, гармонии, безотчетно воспринимая его образ мыслей. Но, даже отвлекаясь от степени оказанного им влияния, можно смело утверждать, что в целом Эллингтон оставил после себя гораздо большее по объему и гораздо более однородное по уровню мастерства музыкальное наследство, включающее сотни законченных композиций, многие из которых просто безупречны.
Суть же в том, что без Эллингтона ничего этого не существовало бы. Да, Дюк брал много у Уильямса, Майли, Бигарда, Ходжеса и всех остальных — но правда и то, что ни один из этих музыкантов не добился существенных успехов в джазе вне оркестра Эллингтона. Эллингтон распоряжался ими, как опытный картежник управляется с колодой. Он извлекал на поверхность лучшее, что было в них. Решая, когда и что каждый будет играть, он выставлял напоказ их сильные стороны. Остался бы Баббер Майли в памяти — или хотя бы в записях, — если бы не Эллингтон? Если бы не Эллингтон, освоил бы Кути Уильямс свои приемы игры с сурдиной, на которых зиждется его слава? Выработал бы Ходжес свой укачивающий зыбкий стиль, если бы Эллингтон не поощрял его, давая большие соло? Изобрел бы в другом оркестре Сэм Нэнтон свой метод игры, с которым он вошел в историю джаза?
И мне кажется, Эллингтон с полным правом мог брать то, что он брал у этих музыкантов, потому что он сам сделал их. Именно он в той или иной степени создал импровизационный стиль каждого, и, уж во всяком случае, он отбирал из их стилистического арсенала те приемы, которые вели к наилучшему музыкальному результату. Вот главное, с чем мы должны прийти к оценке деятельности Эллингтона. Только он, и никто иной, создал тот музыкальный механизм, которым рождены выдающиеся произведения, связываемые нами с именем Эллингтона.
Эллингтона можно уподобить шеф-повару. Шеф не станет сам шинковать овощи или собственноручно готовить соус. Но он составляет меню, обучает помощников, наблюдает за готовкой, снимает пробу, кладет пряности, велит подержать барашка в духовке еще пять минут. И именно ему мы воздаем должное за кулинарный шедевр.
Так и Дюк Эллингтон: откуда бы он ни добывал исходные продукты, конечный результат становился плодом его художественного видения. Никому — ни Ходжесу, ни Уильямсу, ни Бигарду — подобное было не по плечу, и в своих оркестрах, несмотря на годы, проведенные с Эллингтоном, они создали не так много запоминающейся музыки, если не считать их собственных соло. На всех работах Эллингтона стоит его личное, легко узнаваемое клеймо. Эти произведения не просто обрамляют сольную игру Нэнтона, Майли или Брауна — это целостные композиции, в которых особенности каждого солиста использованы в соответствии с общим художественным замыслом Эллингтона. Несмотря на личное участие каждого, это не коллективное творчество, не сваленные как попало в кучу отдельные элементы и блоки. Это творчество Дюка Эллингтона, так же как творчеством Армстронга и Паркера являлись сыгранные ими соло. С этих позиций, пусть Эллингтон и не обладал тем исконным природным даром, какой был у некоторых других великих джазменов, он в конечном счете достиг, быть может, большего — созданное им заключается не в сольных партиях, а в цельных композициях, объединяющих порой по нескольку сольных импровизаций.
Но если мы признаем Эллингтона творцом этих произведений, то истоки их мы должны искать в его характере. Ясно, пожалуй, что, будь Эллингтон другим человеком, другими стали бы и его произведения, а то и вовсе не появились бы на свет. Будь он лишен обычной твердой уверенности в том, что все, что нравится ему, на самом деле хорошо, он не смог бы с легкостью отбирать из имевшихся в его распоряжении компонентов именно то, что нужно. Без своей потребности (и способности) доминировать над окружающими он не мог бы побуждать независимо мыслящих и нередко своенравных музыкантов идти к намеченной им цели. Без его терпимости к разгильдяйству — он по-донкихотски находил даже некую прелесть в отсутствии строгого порядка — оркестр не играл бы с той раскованностью, которая рождает огонь и напор подлинного джаза. Без склонности нарушать правила, бросать вызов канонам он не открывал бы новые и новые пути к неизведанному, необычному, удивительному. Музыка Эллингтона была не просто результатом творческого импульса — почти безотчетного тяготения к определенной манере исполнения, определенным фразировкам, гармониям, ритмам, как у большинства других джазовых музыкантов. Нет, она стала в большей степени плодом всего его характера. И иначе быть не могло: ведь он оперировал не только музыкальными идеями, но и людьми — более того, целыми социальными категориями, куда входили музыканты, гангстеры, гуляки, дельцы шоу-бизнеса вместе со своим пластом культуры. Вот что служило исходным сырьем для его музыки.
И в силу этого отношение Эллингтона к людям оставалось критическим. Он умел быть (и часто бывал) великодушным и понимающим. Он доброжелательно относился к своим музыкантам и нередко держал в оркестре человека, которого другой руководитель давно бы выгнал. Он был привязан к своей семье даже сильнее, чем к музыкантам оркестра. Но в то же время он был очень замкнутым человеком. Немногим мог он поведать свои печали, посетовать на неудачи. Как-то один из его музыкантов заметил: «Может, это банально, но мне кажется, он тоскует по любви. Не по девочкам, а по человеку, который был бы всегда с ним честен…»
