Автобиография - Кристи Агата (книги без регистрации полные версии txt) 📗
Мои амбиции игрока в гольф неожиданно получили мощный стимул – я выиграла соревнования. Такого со мной не случалось ни прежде, ни потом. Я набрала, правда, к финалу тридцать пять очков – это был высший результат – но едва ли могла рассчитывать на победу. Однако в заключительной партии я встретилась с некой миссис Бюрбери – милой дамой чуть постарше меня, которая тоже набрала тридцать пять очков, была столь же нервна и играла так же неуверенно, как я.
Мы обе были счастливы и довольны собой, так как завоевали наибольшее количество баллов. Первый мяч обе благополучно загнали в лунку. Затем миссис Бюрбери, на радость себе, но повергнув в уныние меня, загнала мяч во вторую, третью, четвертую лунки и так далее до восьмой включительно. Теплившаяся до тех пор надежда проиграть, по крайней мере, не с позорным счетом покинула меня. Но, достигнув того же результата, что и миссис Бюрбери, я приободрилась: теперь можно играть без прежнего напряжения до самого конца, который уже не за горами и, разумеется, будет победным для моей соперницы. Однако после этого миссис Бюрбери вдруг расклеилась, не смогла справиться с волнением и стала проигрывать лунку за лункой. Я, все еще ни на что не рассчитывая, наоборот, начала выигрывать. И случилось невозможное: я выиграла девять следующих лунок и закончила игру на последней зеленой лужайке в гордом одиночестве. Кажется, у меня до сих пор где-то хранится тот серебряный трофей.
Пару лет спустя, осмотрев бесчисленное количество домов – это всегда было моим любимым времяпрепровождением, – мы ограничили свой выбор двумя. Один из них находился довольно далеко, был невелик, но окружен прелестным садом. Другой стоял возле вокзала – нечто в излюбленном миллионерами стиле «Савой», только в деревне. На его отделку денег, видимо, не пожалели. Стены были обшиты деревянными панелями, огромное количество ванных комнат, туалеты при спальнях и прочие роскошества. За последние годы дом сменил нескольких хозяев и к нему пристала дурная слава, – считалось, что каждого, кто в нем поселится, настигает какое-нибудь несчастье. Первый владелец разорился, у второго умерла жена. Не помню, что случилось с третьими жильцами, кажется, они просто развелись и разъехались. Так или иначе, дом был довольно дешев, поскольку его долго не покупали. При доме имелся славный сад – длинный и узкий. Начинался он лужайкой, затем тек ручей, по берегам которого росли всякие водяные растения, потом – дикие заросли азалий и рододендронов до самого конца, где был разбит солидный огород, а за ним тянулась живая изгородь из кустарника. Могли ли мы позволить себе такой дом – другой вопрос. Хоть у каждого из нас был приличный заработок – у меня, правда, непостоянный и не всегда одинаковый, у Арчи более надежный, – капитала нам, к сожалению, не хватало. Тем не менее мы взяли ссуду под залог и въехали в новый дом.
Купили ковры и шторы и взвалили на себя расходы, которые конечно же были нам не по средствам, хоть на бумаге концы с концами вроде бы сходились. Ведь нужно было содержать еще «дилейдж» и «моррис каули». Наняли и дополнительную прислугу: горничную и супружескую пару – жена прежде служила на кухне у какого-то аристократа, а муж, как считалось, хоть прямо они этого никогда не говорили, был дворецким. Однако он слабо представлял себе обязанности дворецкого, а вот она была отличной поварихой. В конце концов выяснилось, что на самом деле он служил портье. Это был уникально ленивый человек: большую часть дня валялся в постели и, кроме весьма неудовлетворительного прислуживания за столом, больше ничего не делал. В перерывах между лежаниями в постели он, правда, еще посещал пивную. Мы были вынуждены решать: отказать ему в месте или оставить. Но поскольку стряпня все же важнее, пришлось оставить.
Итак, мы продолжали жить на широкую ногу – и случилось то, чего следовало ожидать. Не прошло и года, как возникли финансовые трудности. Наш банковский счет таял не по дням, а по часам. Мы, однако, убедили себя, что при некоторой экономии выплывем.
По предложению Арчи новый дом был назван Стайлсом, поскольку первой вехой в моей писательской карьере было «Таинственное преступление в Стайлсе». На стене у нас висела картина, воспроизводившая обложку книги – мне ее подарили издатели.
Но Стайлс, как и во всех предыдущих случаях, снова оправдал свою дурную репутацию. Дом действительно был несчастливым. Я почувствовала это, едва переступив порог. Тогда я отнесла свое ощущение за счет того, что убранство было слишком кричащим и неестественным для деревенского дома, и подумала, что со временем, когда мы сможем позволить себе переоборудовать его в истинно деревенском стиле – без всех этих панелей, росписей и позолоты, – тогда я буду чувствовать себя здесь по-другому.
Глава четвертая
Мне всегда тяжело вспоминать следующий год своей жизни. Верно говорят: беда не приходит одна. Спустя месяц после моего возвращения с Корсики, где я пару недель отдыхала, мама заболела тяжелым бронхитом, это случилось в Эшфилде. Я поехала к ней. Потом меня сменила Москитик. Вскоре она телеграфировала. что маму лучше отвезти в Эбни, где можно обеспечить ей лучший уход. Мама как будто пошла на поправку, но прежней уже так и не стала – она даже редко выходила теперь из своей комнаты. Думаю, болезнь затронула легкие, ей ведь исполнилось уже семьдесят два года. Состояние ее было тяжелее, чем я предполагала. Недели через две после того, как мы перевезли ее в Эбни, Арчи вызвал меня оттуда телеграммой – ему необходимо было отправляться в Испанию по делам.
Я ехала на поезде в Манчестер, когда вдруг, совершенно неожиданно, ощутила холод, словно меня окатили с ног до головы ледяной водой. Сознание мое пронзила догадка: мама умерла.
Так оно и было. Я смотрела на нее, лежавшую на кровати, и думала: это верно, что когда человек умирает, от него остается лишь оболочка. Человеческая теплота, импульсивность, эмоциональность моей мамы исчезли без следа. В последние годы она не раз говорила мне: «Порой так хочется освободиться от своего тела – оно такое изношенное, такое старое, такое бесполезное. Как бы я мечтала вырваться из этой тюрьмы!» Сейчас я с пониманием вспоминаю эти ее слова. Но для нас ее уход все равно был горем.
Арчи не смог присутствовать на похоронах: он все еще был в Испании. Когда он вернулся неделю спустя, я уже ждала его в Стайлсе. Я всегда знала, что Арчи испытывает отвращение к болезням, смерти и вообще к каким бы то ни было неприятностям. Такие люди знают, что подобные вещи существуют, но едва ли отдают себе в них отчет или обращают на них внимание, пока те не коснутся их лично. Помню, он вошел в комнату, явно не зная, как себя вести, отчего выражение лица у него было неуместно веселым, он как бы говорил своим видом: «Привет, вот и я. Ну-ну, не надо грустить». Когда теряешь одного из трех самых дорогих тебе людей, такое равнодушие больно ранит.
– У меня отличная идея, – сказал Арчи. – На следующей неделе мне нужно будет снова поехать в Испанию. Как ты смотришь на то, чтобы составить мне компанию? Мы бы прекрасно провели время, и, уверен, ты бы там развеялась.
Мне не хотелось развеиваться. Я предпочитала остаться наедине со своим горем и попытаться свыкнуться с ним. Поэтому, поблагодарив Арчи, я сказала, что, пожалуй, останусь дома. Теперь понимаю, что совершила ошибку. Я считала, что у нас с Арчи впереди целая жизнь. Мы были счастливы вместе, уверены друг в друге, и ни один из нас не помышлял о том, что мы можем когда-нибудь расстаться. Но Арчи совершенно не умел жить рядом с печалью, он сразу же начинал искать радостных ощущений на стороне.
Мы оказались перед необходимостью разобрать вещи в Эш-филде: за четыре-пять последних лет там накопилось много всякого хлама – пожитки моей Бабушки, вещи, которые у мамы не было сил привести в порядок, поэтому она заперла их в нежилой комнате. На ремонт денег не хватало, крыша грозила вот-вот обвалиться, в некоторых комнатах во время дождя капало с потолков. В последние годы мама пользовалась всего двумя комнатами. Кто-то должен был поехать туда и заняться всем этим. «Кем-то» была, разумеется, я: у сестры слишком много собственных забот, хотя она и обещала приехать на две-три недели в августе.
