Hohmo sapiens. Записки пьющего провинциала - Глейзер Владимир (читать хорошую книгу полностью TXT) 📗
Так примерно и вышло на практике.
Я с удовольствием ходил на консультации, знакомился с ровесниками, пил пиво и ел в одном и том же кафе очень вкусные пельмени — три порции с маслом и сметаной. На целый день. Однажды именно в этом заведении я оказался рядом со своим прошлогодним суперрепетитором Юрием Ивановичем Терентьевым. Он был слегка, но заметно, пьян и с удовольствием вспоминал наши былые математические победы.
Когда он узнал, что я поступаю на физфак, он ничуть не удивился и даже обрадовался.
— Володя, хочешь меня выручить? — спросил он.
— Хочу. А чем?
— У меня через час консультация у физфаковской абитуры, а я, как видишь, под шофе. Тема занятий — комбинаторика, а лучше тебя, даю слово, эту дисциплину никто не знает. Расскажи ребятам о перестановках и сочетаниях, как я тебя учил, примеры там разные приведи, ответь на вопросы. Ладно?
— Ладно, — сказал я. И подумал: вот это хохма!
Консультацию я провел на ура. Дело это я действительно знал на шесть с плюсом. Потом провел еще одну и еще одну с тем же успехом. На них уже сидели Тереньтев с Шевченко и умиленно радовались вместе со мной.
Каково же было удивление моей клиентуры, когда я вместе с ней сдавал как ни в чем не бывало предметы, которым ее обучал, высоким членам приемной комиссии!
В университет я, конечно, поступил. Но еще года два, как и в школе, был освобожден моими старыми друзьями от занятий (не от экзаменов!) уже по высшей математике.
И сделал важный вывод: учиться рано никогда не поздно.
ЛЮБОВЬ И МОРКОВЬ
Типичный случай: им по восемнадцать, и они любят друг друга. Оба студенты одного вуза и одного факультета, но разных потоков. Так что даже как бы разных факультетов, что на учебное время укорачивало число встреч. Видеться во всех смыслах хотелось, а расставаться — нет. Первое долгое свидание — в колхозе на летней отработке. Но вокруг постоянно люди, свои, конечно, в доску, но нет ничего надоедливей, чем постоянство. Хотелось романтики и только вдвоем. Очень. Уехать куда-нибудь? Например, на море!
Морей, кроме Балтийского и Черного, тогда для жителей европейской части СССР не существовало. Первое, песчанопляжное, было для богачей, второе, галечное, — для бедняков. Первое — курортное, второе — тоже путевочно-санаторное, но в очень большом остатке — для «дикарей». С рюкзаками и палатками, сухарями и консервами на небыстрых поездах, на машинах-развалюхах, мотоциклах и велосипедах, как один человек, весь советский народ совершал летний хадж в солнечную Мекку — за сто рублей на берег самого синего в мире Черного моря его.
В любовном тандеме я крутил передние педали — и мое дело было рулить, а ее — в такт усиливать напор продвижения. Друзья-сокурсники — их звали Фан, Бессоныч, Хил и Тишка — заработали помощниками комбайнеров на подшефных колхозных полях по сто двадцать рублей. Отпускных. Мы с Любимой в другом колхозе токовали по вечерам, а на мехтоку в дневное время на двоих налопатили шиш да маленько. Но в поход на море собрались тоже. По-разному.
У Любимой уехали на отдых в те края родители и настойчиво звали утомленную сельхозтрудами праведными доченьку присоединиться. У меня была коллекция марок, один альбом из которой, «Политические деятели мира», для меня особой ценности (по сравнению с любовью) не представлял. А филателист Эдик Маслов, первый в моем поле зрения здоровый мужик с наманикюренными пальцами и поэтому непрерывно цитировавший Пушкина: «Быть можно дельным человеком и думать о красе ногтей» — давал мне за него ровно сто двадцать рублей. У Эдика не было «горя от ума», и посему водились лишние деньги. Так что я легко вписался в коллектив к-морю-плавателей вступительным взносом.
Пункт назначения легко был выбран по родительским координатам: город-курорт Геленджик. Куда мы и отправились вшестером в прицепном плацкартном вагоне всей шлеп-компанией. С домашними пирожками и портвейном «777», к которому мы дружно переходили, исходя из ожидаемой скромности будущей жизни. На всякий случай тут же, в купе, мы накладыванием дланей поклялись не употреблять (не более чем на месяц!) крепких алкогольных напитков, ритуально изорвав специально отклеенную этикетку «Московской особой».
Постоялое место на окраине «Мекки» (нашим единственным условием была дешевизна) нам забронировали предки Любимой. Хозяйкой ангажированной комнаты оказалась жердеобразная некрасивая гречанка лет тридцати Марула Ставроди, которую в соответствии с ее прейскурантом мы звали Марула Полставроде. При всей напускной строгости она была крайне добра и смешлива, мы ей нравились, и она любила с нами поболтать о том о сем, осторожно потчуя северных красавцев терпким домашним, крепленным табаком вином, сильно подкрепляя этим действом наш скудный бюджет. Из курса греческого языка, который она нам, любя, преподавала, я запомнил только счет до десяти — эна, диа, триа, те-сера, пеенди, экс, офто, эхто, энея, дека, или что-то в этом роде. Комната была большой с окном в палисадник — две полуторные кровати и диванчик. Мы бросили жалкий жребий свой, и спальные места распределились так: на кроватях валетом я с Тишкой, Хил с Фаном, на диванчике — везучий Бессоныч, держатель общей кассы, человек непреклонной воли и сосредоточенного самосознания.
Целую неделю мы плескались в невысоких волнах Черного моря, ели дешевые овощи и фрукты, обедали в еще более дешевой забегаловке самообслуживания и, не успев устать от однообразия свободной жизни, потянулись к перемене мест. Сначала это были места не столь отдаленные.
На седьмой день под руководством Тишки мы мужским составом (Любимой хватило ума!) пошли в пробный пионерский поход на Толстый мыс. Геленджикский залив природой огорожен двумя мысами: западным — Тонким и восточным — Толстым. Тонкий мыс был окультурен, на нем росли реликтовые сосны, и среди них был разбит городской парк. Толстый мыс был дик и неухожен, находился вдали от городских построек, и нормальные люди туда не ходили. Ненормальные тоже. Мы пошли. Пошли налегке — в плавках и сандалиях, без еды и питья, так как с нашим атаманом не приходилось тужить как в населенной местности, так и в самой что ни на есть пустыне. Сердобольные (и не очень) граждане снимали с себя последнюю рубаху, чтобы удовлетворить скромные потребности в пище и воде белокурой бестии с грустными серыми глазами, который нес такую ахинею, что незнакомые люди поголовно впадали в благотворительную кому. Мы привыкли к этому первобытному коммунизму, и если, как пелось в песне, «шеф давал нам приказ — мы шли в Кейптаун».
Толстый мыс был необитаем оттого, что к морю подходил крутым обрывом довольно большой высоты, а прибрежная каменистая полоска метровой ширины не позволяла даже найти места для загорания. Вот по ней-то мы и прошагали часа два, не встретив ни единой души. Когда нам по молодости и душевной простоте захотелось пить и есть, внимательный к чаяниям членов отряда командир остановился и, указав на тонкий ручеек, где-то наверху пробивавшийся из практически отвесной стены, сказал: «Здесь мы и проведем восхождение к резервации белых людей, мирно пасущих свои тучные стада. Там мы будем есть мясо и пить молоко. И то, и другое — парное!»
И мы цепочкой полезли вверх по осыпавшемуся обрыву. Первым до источника влаги дополз Тишка. Он подставил ладошку, набрал в нее несколько капель, слизнул их сухими губами и возопил: «Чище этого боржоми нарзана я не пил!» Я подполз вторым, повторил ритуал командора и чуть не помутился разумом — по всем признакам запаха и вкуса мы впервые в жизни попробовали мочу!
Поддерживая хохму, я сделал лицо и сказал «вах-вах!» следующему жаждавшему. Третий, а за ним и четвертый вступили в розыгрыш. Пятым был измочаленный солнцепеком Бессоныч, который набрал полную пригоршню и выпил ее залпом. После чего заорал нечеловеческим голосом и начал забрасывать нас камнями. С одной стороны, он поступил правильно, а с другой — нет: нельзя рубить сук, на котором сидишь, нельзя кидаться камнями, на которых лежишь! Бессоныч с визгом скатился прямо в морскую пучину. Там, матерясь, он промыл рот и расцарапанное пузо, и еще полчаса мы ждали его на вершине, прямо у лошадиного стойла — оно-то и являлось источником живительной влаги.
