Певец во стане русских воинов - Жуковский Василий Андреевич (мир книг txt) 📗
На одной из сих темных, только что родившихся пылинок остановился взор мой. Немного прошло мгновений, и уже она несколько тысяч раз обратилась кругом своего светила, кругом той лучезарной пылинки, которая исчезает в вихре светлого праха, окружающего каждую из тех более лучезарных пылинок, кои бесчисленно блещут в замеченной мною капле.
И что же произошло в сии столь быстрые мгновенья? Сначала, повинуясь движению, влекущему ее около владычествующего ею блистательного средоточия, сия бедная пылинка была сама по себе мрачною и как будто мертвою. Вдруг началось на ней движение; поверхность ее несколько раз изменилась; наконец все пришло в порядок; движение утихло; она получила некоторый постоянный образ, и несколько времени поверхность ее была как будто пустынною, и все, что на ней происходило, казалось свойственным ничтожному бытию пылинки… Но вдруг нечто таинственное там совершилось: с высоты моей, с сладостным участием брата, почувствовал я, что там на пылинке, ничтожной, началась жизнь, подобная моей жизни, и что посреди ее ничтожества тихо раздалось то Имя, которое здесь столь громозвучно поражает нас среди нашего величия, раздалось и было услышано! И я увидел живые творения, увидел, как они начались, как размножались, как исчезали, уступая место одни другим, как наконец овладели всею поверхностию своего неприметного мира, и как все на поверхности его снова преобразилось.
Но сии живые творения сначала казались мне окруженными каким-то мраком, мне самому непонятным. И вдруг увидел я луч, сверкнувший над поверхностию их пылинки. И луч сей показался мне светозарнее всей окружающей меня бездны света.
О милый брат! что же пылинка сия, темная, исчезающая в одной из сияющих капель того светозарного океана, который перед нами волнуется, которого пламенные волны громом своим сливаются в песнопение Вседержителю? И что мгновенные обитатели сей пылинки?
Но они живут и живут чудесною жизнию. И в бренной своей жизни они имеют еще и то, чего мы в величии своем не имеем. Наша участь есть безмятежное блаженство; а им – им дано страдание! При сем слове благоговейный трепет наполняет душу мою. Страдание – для них оно непостижимо, а я с высоты моей постигаю всю божественную его тайну. Страдание, творец великого – оно знакомит их с тем, чего мы никогда в безмятежном блаженстве нашем не узнаем; с таинственным вдохновением веры, с утехою надежды, с сладостным упоением любви.
Мы, обитатели света, мы в своей безмятежной вечности не ведаем тех волнений, той борьбы, того стремления к лучшему, которые наполняют минутную жизнь их во прах. Что для нас есть, что для нас всегда было – то еще для них будет: о том усладительно говорит им надежда! Создатель поселил нас вблизи Своего непроницаемого святилища, и мы Его знаем — для них же Он скрыл Себя в таинственном мраке смятенного бытия их: заключенные в тесных пределах своего ничтожного мира, они не постигают и еще не могут постигать Его всеобъемлющего Промысла; но они Его чувствуют, они к Нему стремятся сквозь тысячи преград, отделяющих от Него их душу, и они некогда найдут Его и так же постигнут, как мы Его постигаем. Их вера есть победа, одерживаемая душою и возвышающая душу. Здесь, блаженствуя любовию к Создателю, мы не властны не любить Его, столь близкого к нам, столь совершенно нам понятного. А их любовь, во прахе, в ничтожестве, в страдании – какое чудесное преобразование дарует она бытию их в этом прахе! как украшает она для них и самый прах, где посреди изменения и тленности все говорит им о Промысле вечном.
И что же?.. С сим таинством страдания, образующего душу, соединяется другое столь же великое таинство смерти; которая всему, что окружает их в тесных пределах обитаемой ими пылинки, дает и цену и прелесть. Смерть, страшилище мечтательное, ужасом утраты привязывает их к бытию мгновенному. Содрогаясь перед нею, они тем сильнее, как будто к сокровищу, ничем не заменяемому, прилепляются к бедному своему праху, и тем охотнее приемлют уроки испытующего их страдания.
Но в минуту разлуки с жизнию, они узнают и тайну смерти: она является им уже не страшилищем, губителем настоящего и будущего, а ясным воспоминанием минувшего, которое с ними вместе вылетает из праха, вечный товарищ новой жизни.
«Вот что, мой брат, погрузило меня в унылое размышление, столь изумившее тебя посреди окружающего нас блаженства. Несколько мгновений я прожил иною жизнию. Минутный обитатель праха, я испытал все, что там называется жизнию: понял в страдании сладость надежды, спокойствие веры, веселие любви, понял знаменование смерти… и насладился тем, чего нет в безмятежном нашем величии.
И теперь какое новое зрелище предо мною! Итак, все яркие капли сего лучезарного океана суть бездны миров оживленных! Итак, сии трепещущие в каждой капле пылинки суть храмы Вседержителя, равно великолепные с нашим небом! Итак, каждая пылинка кипит живыми созданиями, которые все наши братья!»
Он умолкнул… он поднял глаза… перед ним явилось опять все мироздание, необъятный океан света, коего волны быстро летели и гармоническим громом своим славили Вседержителя.
Письмо к С. Л. Пушкину
<15 Февраля 1837 г.>
Я не имел духу писать к тебе, мой бедный Сергей Львович. Что я мог тебе сказать, угнетенный нашим общим несчастием, которое упало на нас, как обвал, и всех раздавило? Нашего Пушкина нет! Это, к несчастию, верно; но все еще кажется невероятным. Мысль, что его нет, еще не может войти в порядок обыкновенных, ясных ежедневных мыслей. Еще по привычке продолжаешь искать его, еще так естественно ожидать с ним встречи в некоторые условные часы; еще посреди наших разговоров как будто отзывается его голос, как будто раздается его живой, веселый смех, и там, где он бывал ежедневно, ничто не переменилось, нет и признаков бедственной утраты, все в обыкновенном порядке, все на своем месте; а он пропал, и навсегда – непостижимо. В одну минуту погибла сильная, крепкая жизнь, полная гения, светлая надеждами. Не говорю о тебе, бедный дряхлый отец; не говорю об нас, горюющих друзьях его. Россия лишилась своего любимого национального поэта. Он пропал для нее в ту минуту, когда его созревание совершалось; пропал, достигнув до той поворотной черты, на которой душа наша, прощаясь с кипучею, буйною, часто беспорядочною силою молодости, тревожимой гением, предается более спокойной, более образовательной силе здравого мужества, столько же свежей, как и первая, может быть, не столь порывистой, но более творческой. У кого из русских с его смертию не оторвалось что-то родное от сердца?
И между всеми русскими особенную потерю сделал в нем сам государь. При начале своего царствования он его себе присвоил; он отворил руки ему в то время, когда он был раздражен несчастием, им самим на себя навлеченным; он следил за ним до последнего его часа; бывали минуты, в которые, как буйный, еще не остепенившийся ребенок, он навлекал на себя неудовольствие своего хранителя, но во всех изъявлениях неудовольствия со стороны государя было что-то нежное, отеческое. После каждого подобного случая связь между ими усиливалась: в одном – чувством испытанного им наслаждения простить, в другом – живым движением благодарности, которая более и более проникала душу Пушкина и наконец слилась в ней с поэзиею. Государь потерял в нем свое создание, своего поэта, который принадлежал бы к славе его царствования, как Державин – славе Екатерины, а Карамзин – славе Александра. И государь до последней минуты Пушкина остался верен своему благотворению. Он отозвался умирающему на последний земной крик его; и как отозвался? Какое русское сердце не затрепетало благодарностию на этот голос царский? В этом голосе выражалось не одно личное, трогательное чувство, но вместе и любовь к народной славе и высокий приговор нравственный, достойный царя, представителя и славы и нравственности народной.
Первые минуты ужасного горя для тебя прошли; теперь ты можешь меня слушать и плакать. Я опишу тебе все, что было в последние минуты твоего сына, что я видел сам, что мне рассказали другие очевидцы.
