Стража Лопухастых островов (сборник) - Крапивин Владислав Петрович (лучшие книги без регистрации txt) 📗
— А что за сарай?
— Ну, мы там с ребятами из нашего дома собираемся. Оркестр устраиваем…
— Максимка, значит, ты музыкант?
— Не-е! Я только немного пробую. На губной гармошке! — И укатил на своем скейте, подняв самолетик над плечом.
Ну что же, у каждого своя жизнь. Кому оркестр, кому старый пароход…
На «Богатыре» Васю всегда встречали радостно. Даже непонятно, отчего он так пришелся по душе старику и художнику… А может, и понятно! Старик, наверно, скучал по внукам (где-то в Хабаровске жили десятилетние близнецы Толик и Сережа). А Филипп был благодарен Васе за совет насчет картины. Да и вообще что удивительного, если трем хорошим людям интересно друг с другом. Бывает, что разный возраст при этом ни чуточки не мешает…
Акимыч, Филипп и Вася подолгу пили в стариковой каюте чай с твердыми, как деревяшки, сухарями. Очень вкусными! И разговаривали о самых разных вещах: о книжках, о космосе, о кино про мушкетеров, об удивительных живописцах, которые называются «импрессионисты»; об очередной комете, которая летит из глубины Вселенной и целит прямо в Землю (все равно промажет!), о способностях некоторых вещей к созвучию с людьми, о породах африканских и американских крокодилов…
Иногда рассказывали друг другу о своей жизни. Акимыч говорил о плаваниях, о всяких интересных случаях на пароходах, о бурях и приключениях. Он утверждал, что на реках случается ничуть не меньше всяких опасностей, чем на морях и океанах. И после его историй становилось ясно, что так оно и есть. Взять хотя бы случай с пиратами!
— Было это лет сорок назад, за пристанью Кривые Столбы… Уж не знаю, кто они были на самом деле — то ли браконьеры, то ли ворюги всякие и местные хулиганы, только догнали нас на двух катерах, и на одном катере черный флаг с костлявой рожей, ну впрямь как у Флинта или Сильвера. А на лицах черные чулки — видать, насмотрелись голубчики про Фантомаса… И орут: «Стопорь машину, а то враз пустим щукам на корм!» Щуки, надо сказать, в ту пору водились тут boot такие… И еще орут: «Всем пассажирам выйти на палубу, вынуть кошельки». Ну, капитан Константин Яковлевич пассажирам велел не высовываться, а сам вышел на мостик. И я с ним. У него дробовик был двуствольный, Тульского завода, а у меня та пищаль, что нынче. Ка-ак ахнули с трех стволов!.. Этих флинтов и след простыл. Со следующей пристани дали мы сигнал в милицию, да та, как водится, не почесалась вовремя. А жалко. Просмотреть бы, что это были за фантомасы…
Порой казалось, что старый щелястый пароход от разговоров Акимыча начинает поскрипывать и дышать. Будто вот-вот не выдержит, снимется с места и пустится в рейс. Конечно, это он лишь мечтал. Куда пустишься, если в корпусе дыра на дыре и его насквозь — от днища до верхней палубы — пробил прямой белый ствол, а над рулевой рубкой шелестит березовая верхушка (Акимыч звал березу «моя невестушка»)…
Филипп любил вспоминать про студенческую жизнь, как он учился в художественном институте. А еще — как ради ярких впечатлений (они пуще всего необходимы художникам) путешествовал по разным краям с помощью системы «Автостоп», без денег. И таким путем даже оказался за границей, добрался до Италии. Из Рима и Венеции привез два альбома рисунков и акварелей.
— Потом в местном Союзе художников была выставка, в газетах писали. И даже дали диплом. Правда, не за итальянские работы, а за пейзаж «Вечер в Ольховке». Ольховка — это село, где жила моя мама…
Вася тоже говорил про свои дела, не стеснялся. И про лестницу рассказал, и как спасся через крышу, и как делал педали для колеса и учился ездить. А еще вспомнил свой сон про «динькающий» день и попробовал напеть песенку, которая сочинилась в этом сне. Но певец он был, как известно, без таланта и смутился:
— Нет, не могу. Я внутри себя слышу, а передать мотив не получается.
— Ну, почему же не получается, — сказал Филипп. — Я, кажется, уловил…. — Он сходил в рубку и принес коричневую блестящую гитару. — Давай-ка попробуем… — И стал подбирать на струнах:
День — динь!
Капель капель с крыш…
И песенка получилась! Вася продиктовал все слова и спел их вместе с Филиппом. Вместе-то было легче!
Днем — гнем
Радугу, словно лук…
.
А старик Акимыч кивал и улыбался заросшим ртом с редкими коричневыми зубами.
Гитара порокотала напоследок и умолкла. Вася благодарно погладил ее.
— Какая красивая. Как виолончель…
— Ого, да ты разбираешься в инструментах!
Вася сказал, что не очень разбирается. Просто знает, как некоторые из них называются. И любит их разглядывать, когда по телевизору показывают большой оркестр. И признался:
— Бывает, что он еще играть не начал, а у меня внутри… ну, уже будто музыка, только непонятно какая…
— Да, Василий Олегович, кажется, на роду тебе написано быть музыкантом, — вставил свое суждение Акимыч.
— Да ничего не написано! У меня же слуха нету!.. А когда вижу оркестр, кажется, будто вокруг тайна какая-то. Откуда она, вся музыка берется…
— Слух у тебя есть, только внутренний, — решил Филипп. — Ну а если он даже не прорежется, это не беда. В музыке семь нот, в радуге семь красок. Красками можно такую картину написать, что будет звучать как симфония…
— Как твой «Незнакомый город»? — сказал Вася (он давно уже был с Филиппом на «ты»).
— Ну… может быть. Не знаю, — смутился Филипп. — Аты считаешь, что он звучит?
— Еще бы!
— Спасибо, порадовал… Но я не о том. Я насчет красок… Может, хочешь попробовать?
— Я… не знаю.
Вася хотел. Было интересно, как это из-под кисти выходят облака, деревья, волны, дома и целые сказочные города. Но… страшновато. Вот не получится ничего, и Филипп с Акимычем станут его утешать.
Филипп, кажется, понял.
— Ну, смотри. Как захочется, скажешь… А я сейчас, с ходу, придумал картину. Будто ты ее нарисовал словами…
— Я же ничего не рисовал!
— Ты сам не заметил… Называется «Мальчик и музыка». Знаешь, что там будет? Вечерняя… нет, даже ночная улица с огоньками в старых двухэтажных домах и с луной за деревьями и облаками. Луна эта все освещает, но не сильно, туманно. А посреди улицы стоит мальчик, спиной к нам…
— Как на т о й картине?
— Да. Но не совсем так. И он покрупнее…
— А при чем тут музыка?
— Подожди… Он стоит, запрокинув голову, а перед ним в лунной полутьме — громадная, выше домов и деревьев, скрипка. Она видна не очень ясно, размыто, но все же понятно, что это скрипка…
— А громадная, потому что музыка тоже громадная, да?
— Видишь, ты все понимаешь! Да… И мальчик смотрит на нее и будто пытается что-то разгадать. Или прочувствовать до конца… А полумрак и облака слегка клубятся и словно образуют очертания других инструментов. Даже не очертания, а намеки…
— Здорово, — вздохнул Вася. Он будто увидел картину своими глазами. — А когда начнешь?
— Не знаю, надо сперва, чтобы яснее сложилось в голове… Я думаю, что, может быть, это будет немного в манере Марка Шагала… Слышал про такого художника?
— Не-а, — честно сказал Вася.
— Я тебе сейчас покажу его картины, — засуетился Акимыч и начал вытаскивать из-под койки папки.
Конечно, Вася не только торчал в каюте и разговаривал. Он облазил весь пароход. В машинном отделении пахло болотистой водой, и кто-то, кажется, шевелился за обросшими мохнатой ржавчиной котлами и шатунами. В каютах с выбитыми стеклами стоял какой-то особый «древнепароходный» запах — смесь теплого старого дерева, превратившейся в чешую краски и угольного дыма, которым когда-то пропиталось ветхое судно.
Вася бегал по палубам, крутил в рубке у Филиппа штурвал, карабкался по громадным лопастям омертвевших гребных колес, загорал на могучем колесном кожухе с облупленной черной надписью «БОГАТЫРЬ» и вообще резвился как хотел. Только в колокол он ударил всего один раз. И то с разрешения Акимыча. Акимыч относился к этому строго, объяснял, что «просто так не брякают, это неуважение к судну; удар в колокол — это всегда серьезный сигнал».
