Собрание сочинений. Том 1. Рассказы и сказки - Бианки Виталий Валентинович (книги бесплатно полные версии txt) 📗
Я порадовался своей выдумке: ведь по этой надписи мне каждый день будет видно, какие изменения происходят и со следами в поле.
Стенки букв подтаивали, буквы расплывались, как на промокашке. В такой хмурый день свежие следы быстро расплываются, а прежние следы кажутся одинаково старыми.
Я спокойно сел за работу.
На второй день опять не пришёл будить меня сынишка.
Утро было солнечное; ещё с ночи завернул такой мороз, что снег стал как пастила: сверху подсохла толстая корка — наст. По нему не только лёгкий зайчишка — волк и тот не провалится. И следа никакого не оставит — разве кое-где когтями царапнет. Надпись моя казалась нацарапанной ножом по льду. Стенки букв сверкали, как срезанный металл.
Ямки наполнились мёрзлой крупкой. В такую погоду найдёшь одни старые следы, новых нет.
И третий день не принёс ничего хорошего.
Опять был мороз да ещё с ветром — позёмкой. Сухой крупитчатый снег мело по земле — пудрило следы. Буквы точно кто столовой солью посыпал. Пойдёт заяц утром с поля, где кормился, — с жировки, — его следы сразу и припудрит.
Как их отличишь от его вечерних следов?
Сынишка ходил насупленный, но молчал — приказ оставался в силе.
Я поздно засиделся в ту ночь за работой. Лёг под утро.
— Подъём! — вдруг кто-то крикнул мне в самое ухо, как бывало на военной службе. Но что-то больно уж тоненький голосок у дневального.
Я с трудом открыл глаза.
— Будись живо! — кричал сынишка. — Я уже чай пью.
Я только глянул в окно — и сразу убедился, что он не напрасно меня поднял: на оконной раме, на заборе, на ветвях — всюду лежал толстый, пухлый, как вата, снег.
Значит, перед рассветом выпала мёртвая пороша.
Так называют охотники выпавший ночью густой снег — лучший помощник следопыта. Он начисто засыпает все старые следы. Утром в поле глазам охотника открывается мёртвая белая пелена. И только самые свежие — утренние — следы зверей чётко отпечатываются в новеньком рыхлом снегу.
Я так заторопился на охоту, что забыл посмотреть на свою надпись. Да и ни к чему было: её, конечно, так же занесло, как и все старые следы.
Зимой зайца трудно увидеть — не только белоснежного беляка, даже серого русака. Но только мы вышли за кладбище, сразу увидели след заячий.
Слышу — сынишка шепчет про себя тихонько стишки собственного сочинения:
Он у меня уже знает, что заяц на бегу заносит длинные задние ноги вперёд передних. След от задних продолговатый, пяточной впереди, от передних — круглый, как пятачок, позади.
— Сам на кладбище пошёл помирать, — уверенно доложил сынишка. — Поворачивать?
— Нет, постой, — предупредил я, занося лыжи немного вбок. И снял с плеча ружьё. — Это ведь русачий след, а русаку чащи не надо, чтобы залечь. Смотри, дальше след оборвался. Тут заяц двойку сделал: повернул и пошёл назад своим следом. А вот скидка: он прыгнул в сторону. Погоди-ка, вон не у того ли куста он залёг?
И только мы стали подходить к этому кусту, за ним мелькнули чёрные кончики длинных ушей.
Я выстрелил. Здоровый русачина подскочил выше куста, перекувырнулся через голову и пропал.
Когда мы подошли, он уже не дрыгал, зарывшись в снег.
Без труда мы вытропили ещё трёх русаков и одного беляка. Но застрелить удалось ещё только этого беляка: остальные благополучно от нас удрали.
Мы отыскали длинную палку, привязали к ней за лапки обоих зайцев — серого и белого — и понесли их домой. Я держал палку в руке, сынишка положил другой конец её себе на плечо.
У самого дома нам встретился сосед. Он посмотрел на нашу добычу и сказал:
— Дельно! Тропили?
— Тропили.
— Так. Хорошее дело. Я вот тоже своего парнишку от молодых ногтей приучаю к разным следам присматриваться. Следопыт-охотник и на войне всегда первый разведчик и партизан тоже.
Слово «война» напомнило мне про мой приказ на снегу.
— А тебя всё-таки наказать надо, — сердито сказал я сынишке. — Ведь приказ-то был не будить меня!
— Я не виноват, — заявил он, нисколько не испугавшись. — Что осталось на снегу от приказа, то я и сделал.
— Как так? — не понял я.
— Сам посмотри.
Я взглянул через забор в палисадник.
Там в ярком солнечном свете ослепительно блистало на снегу одно только короткое слово:
БУДИ
Остальных букв не было и следа.
— Я вижу, — объяснил сынишка, — каждый день буквы всё хуже. Я взял дощечку и прикрыл эти четыре буквы, чтобы приказ совсем не замёрз.
Маленький, маленький, а какой хитрый!
ТЕТЕРЕВА В ЛУНКАХ
К тетеревам, когда они сидят на деревьях, не подойдёшь на выстрел.
— Стой, не шевелись, — говорю я сынишке. — Смотри, что будет.
Мы вышли к опушке леса. А на другой опушке — через поле — на кружевных вершинах голых берёз сидят тетерева. Их десятка полтора. Они черны и неподвижны, как грачиные гнёзда.
Заметили они нас или нет? Если не заметили, сейчас будут ложиться спать.
Солнце уже село. За лесом горит яркая и низкая зимняя заря. Деревья кажутся на ней обугленными. Их стволы — точно наклеенные на блестящей жёлтой бумаге чёрные полоски.
Вдруг одно из грачиных гнёзд обрушивается с ветки прямо на снег. Это слетел первый тетерев — косач. За ним, как груши, падают с веток остальные. Вонзаются в снег, исчезают.
— Бежим к ним! — говорит сынишка и шуршит лыжами по мёрзлому снегу.
— Нет, — говорю я, — они ещё не заснули, не подпустят нас.
— А заснут, ты их всех перестреляешь?
— Не так-то просто! Через десять минут будет темно: стрелять нельзя. Но мы их и без ружья. Только точно запомни, где они в снег нырнули.
— Я точно. Вон у той двухствольной берёзы.
— Так. А теперь идём домой.
И по дороге я рассказываю сынишке свой план.
После ужина он, к удивлению матери, без всякого напоминания торопится лечь спать. А я чищу ружьё и вешаю его на стену: ночью оно нам не понадобится.
Я беру две корзины, с которыми летом мы ходили за грибами, и обвязываю их сверху тряпками. Достаю два сачка, которыми ловили рыбёшек и лягушек в пруду. И привожу в порядок два снятых с велосипедов фонаря.
В полночь за стеной — в хлеву — бьёт крыльями и несколько раз громко кукарекает наш петух. Один за другим ему отвечают другие деревенские петухи.
Вот у диких лесных петухов, у тетеревов, такого обычая нет. Они не поют среди ночи — спят крепко. Нам это и на руку.
Я бужу сынишку.
Морозец знатный! Месяца нет, но в чёрном небе искрятся звёзды, и снежное поле мерцает.
Мы на лыжах. У каждого корзина, сачок и спереди на поясе незажжённый фонарь. Мы идём туда, где на опушке под снегом спят тетерева.
Не дойдя до места, останавливаемся. Я зажигаю оба фонаря — сынишкин и свой.
Так ярко вспыхивают они, что невольно зажмуришься. Пришлось постоять, пока глаза не привыкли.
— Теперь, — шепчу сынишке, — корзинку за спину, сачок в руки — и с лыж долой.
Увязая по колени в снегу, медленно и стараясь меньше шуметь, подходим к двухствольной берёзе.
Перед каждым из нас резкая струя света. В нём каждая соринка видна на снегу. А кругом черным-черно.
Вижу: слева от берёзы лунка — полукруглая неглубокая ямка. На дне её рыхлый, обвалившийся с краёв снег. Справа от берёзы такая же лунка.
Перешёптываемся с сынишкой. Он идёт к левой, а я к правой.
Не отрываю глаз от лунки, подкрадываясь к ней.
Знаю: тут тетерев. Нырнул в снег, как в воду, и холодная сухая вода скрыла его под собой.
В глубине тетерев шагнул два-три раза. Потоптался на месте, как укладывающаяся спать собачка. Образовалась пещерка. Он повернулся носом к выходу. Поджал лапки. Улёгся.
