О гномах и сиротке Марысе - Конопницкая Мария (книги без регистрации бесплатно полностью txt) 📗
– А я и вовсе чуть ноги не переломал, когда удирал от Марыси, чтоб ее сюда заманить. Она, наверное, подумала, что это ты: я даже колпак надел и трубку у Василька одолжил, чтобы на тебя быть похожим. А как влетел в лопухи – думал, заору. Оказывается, там крапива! Представляешь? Если бы не король, ни за что бы не усидел! Полно крапивы! Но что поделаешь, раз ему обязательно нужно, чтобы Марыся зерно нашла и этим Петра отблагодарила. Ну, пошли за ней… Только тише…
– Знаешь, Петрушка, ты бы разулся – у тебя сапоги скрипят!… – Разуться? Еще не хватало! Шлепай сам босиком, тебе небось не впервой – привык, когда у бабы подкидышем жил. Но чтобы я, слуга и приближенный его величества, босиком ходил?!
– Не хочешь – как хочешь! Пошли! Только не скрипи!
– А на что мне скрипеть!…
И молча, взявшись за руки, они крадучись пошли за девочкой. Петрушка приседал на цыпочках в высоких красных сапогах, и в самом деле скрипевших, как немазаная телега, а Хвощ шаркал огромными туфлями, которые поминутно сваливались у него с ног.
Взошла луна и волшебным серебряным светом озарила тропинку. Марыся, вся белая в лунном сиянии, шла, подняв лицо и крепко сжимая худыми ручонками края передника, из которого торчали еловые ветки, прикрывавшие хомяка. Она торопилась – перед сном надо было еще кое-что успеть по хозяйству.
Дорогой она все раздумывала: сказать Кубе с Войтеком про хомяка или не говорить?
Вдруг рядом послышался шепот:
– Нет, нет! Не говори! Еще, чего доброго, выроют хомяка. Мальчики они, конечно, неплохие, но ведь у ребят всегда озорство на уме. Лучше не говори! А Марысе показалось, будто она сама это подумала. Она прибавила шагу, не замечая, что рядом с ее тенью скользит по дорожке чья-то коротенькая тень.
Это был Петрушка. Ему непременно нужно было, чтобы Марыся сама похоронила хомяка. Нашептав ей это, он двумя большими прыжками вернулся к Хвощу.
– И что ты только вытворяешь! – проворчал Хвощ, подымая колпак, сбитый Петрушкой.
– Ой, как я рад, как я рад! – не слушая, твердил Петрушка. – Теперь король будет доволен. Если б не за девочкой идти, я бы здесь до самого утра кувыркался!
– Это еще зачем?
– Как зачем? Разве ты не знаешь: когда гномы при луне кувыркаются, бабы в деревне друг с другом бранятся.
– Ну и что?
– Да ничего. Пусть побранятся. Завтра суббота, они масло сбивают, а злая баба быстрее масло собьет! Вот увидишь, какое жирное пахтанье будет! – Вечно у тебя глупости на уме!
– Глупости? Да ты соображаешь, что говоришь? Жирное пахтанье – это, по-твоему, глупости?
Но Хвощ положил ему руку на плечо и сказал:
– Слушай, Петрушка, нам надо поторапливаться. Вон уже мазанка виднеется. Ты мотыгу под дуб поставил?
– А как же! Из сеней взял.
– Вот и хорошо! Смотри, прямо к дубу идет… Ах ты умница! Марыся и в самом деле направилась прямо к дубу, который тихо шелестел, словно что-то шептал.
Марыся остановилась под дубом, ища глазами какую-нибудь палку, чтобы вырыть для хомяка могилку, и вдруг увидела прислоненную к стволу мотыгу. – Тятенька мотыгу забыл… – прошептала она. – Можно выкопать ямку поглубже!
И, положив хомяка на траву, принялась за дело. Ударила раз мотыгой, ударила другой – и сама удивилась, как ей легко копать. Мотыга как перышко, земля рыхлая, будто ее только что вскопали.
– Вот как я окрепла на Петровых харчах! – прошептала она с улыбкой. – Когда гусей пасла, раза в два… какое – раза в четыре слабее была! «Чем же мне отблагодарить Петра за хлеб?» – подумала она и вздохнула.
Тут мотыга, пробив тонкий слой земли, провалилась в глубокую яму.
Марыся еле в руках ее удержала.
– Батюшки! Вон сколько места корни себе вырыли, чтобы просторней было!
Ну что ж, и мой хомячок уместится.
Тут из-за ветвей выглянула луна, и под дубом стало светлее. Марыся взяла хомяка, прикрыла хвоей и опустила в яму, но руки ее погрузились во что-то сыпучее. Зачерпнула она пригоршню, смотрит – пшеница, золотом отливает! Пошарила еще – а там целая куча зерна. Как у богатого мужика в закроме! Куда ни сунет руку – везде зерно, зерно… Луна осветила яму, и зерно засияло, как клад, про какие рассказывают в сказках. А дуб шумел тихо-тихо, ласково…
– Батюшки! Зерно! Зерно! – твердила ошеломленная Марыся.
Потом с громким криком бросилась бежать к дому.
Влетела, остановилась на пороге, сердце бьется, как птица в клетке. – Хозяин! Тятенька! – проговорила, задыхаясь, и слезы радости жемчугом брызнули из глаз.
Петр сидел перед печкой на табуретке, понурив голову и запустив в волосы корявые пальцы. Он так ушел в свои грустные думы, что даже не слышал, как скрипнула дверь и вбежала Марыся. – Тятенька! – повторила она, потянув его за рукав. – Пшеница!…
Петр посмотрел на нее тупо, не понимая, о чем она. Сон это, что ли?
Но Марыся не отставала:
– Пшеница нашлась, тятенька! Много пшеницы!…
Петр вытаращил глаза, и на лбу у него вздулись жилы. – Что ты мелешь? Что мелешь, девчонка? – вскричал он, схватив ее за плечо.
– Я ничего… – пролепетала Марыся, хотя у нее от боли в глазах потемнело. – Говорю, пшеница нашлась для посева! Вскочил Петр с табуретки – и за шапку.
– Что?… Где?… Где пшеница?
Руки у него дрожали, ноги подкашивались, и язык словно отнялся от радости.
– Где же она? Где?…
– Да под дубом! Под нашим дубом! – весело закричала Марыся. – Захватите, тятенька, мешок или ряднину – зерна-то там целая куча! – Целая куча, говоришь? – спрашивал Петр, разыскивая мешок за печкой. – Вот счастье-то привалило!… Ну, обрадовала ты меня – лучше родной дочери…
Марыся уже стояла в дверях:
– Идемте скорей, пока луна светит.
И они пошли.
Глава одиннадцатая
Как Вродебарин милостыню подавал
Чудило-Мудрило, живший до происшествия с Марысиными гусями в норе у Сладкоежки, был в тот памятный день очень обеспокоен – его хозяйка не вернулась вовремя домой. Обычно лиса исчезала под вечер и являлась под утро. Уходя, она протискивалась в узкую лазейку, которая выходила к деревне, а возвращалась через широкий вход со стороны леса – так раздувало у нее живот от обжорства. Дома она заваливалась спать и храпела весь день до вечера.
Чудило-Мудрило не раз задумывался, где это пропадает его хозяйка по ночам, однако, будучи гостем, из деликатности не спрашивал.
Но однажды лиса сама заговорила с ним об этом:
– Перед вами, сударь, несчастнейшее из четвероногих, когда-либо живших на земле. Моя матушка была лунатиком, и я унаследовала от нее этот недуг. Сколько денег я ухлопала на разных докторов, коновалов, знахарей! Сколько порошков, микстур, бальзамов, пилюль проглотила! Половину состояния на это истратила! Достаточно сказать, что я целых три зимы отапливала квартиру одними рецептами, и, хотя морозы стояли лютые, у меня было жарко, как в бане. И что же вы думаете? Все впустую!
Только месяц взойдет – хоть узенький серпик, – меня так и тянет из дому побродить по крышам. Я даже за хвост себя привязывать пробовала – вон, видите, к тому колышку посреди норы, – но и это не помогло. Как потянуло меня, как я рванулась – на веревке только клочок шерсти остался, а я очутилась за порогом. Самая краса, самая кисточка пропала! Смотрите, до сих пор изъян виден. Распускают, правда, сплетни, будто кончик хвоста оторвали мне собаки кузнеца, но это бессовестная ложь и клевета! Я так привыкла бродить при луне, что это стало моей второй натурой, и теперь – светит луна или нет, – как только начнет смеркаться, не могу усидеть в норе. Даже наоборот, чем темней, тем неудержимей тянет меня в деревню.
На улице темень, хоть глаз выколи, а я, несчастное животное, брожу как тень возле хлевов и курятников.
Только кудахтанье да кукареканье, а особенно гусиное гоготанье успокаивают немного мои нервы. Что поделаешь, надо терпеть! И, тяжело вздохнув, отчего усы у нее встопорщились, лиса отправилась на боковую и сладко захрапела, облизываясь во сне от уха до уха своим длинным языком…
