Конец Желтого Дива - Тухтабаев Худайберды Тухтабаевич (читать книги .txt) 📗
Пока я ходил в трауре, мои односельчане, оказывается, здорово обросли. Работы было много, однако я быстренько справился с ней. Ведь в проворстве и ловкости мне не откажешь. Но, видно, в спешке, я допустил грубую, непоправимую ошибку, за что и был справедливо наказан.
Дедушка Уста бува, будучи еще живым, налил, оказывается, в стакан какую-то ядовитую жидкость против мух. А я, раззява, принял ее за воду с хлоркой и прополоскал в ней для дезинфекции все свои ножницы, расческу, бритву… И вот у всех в кишлаке, кого коснулись мои инструменты, на голове, шее, лице стали выскакивать какие-то болячки. Я и так отбрехивался, и сяк, а под конец стало невмоготу: навесил на двери замок и навострил лыжи. Отсижусь дома, пережду бурю в подвале или на чердаке, решил я.
Печальное прощание с бабушкой
Я полеживал в тепленькой постели, ленясь вставать, и старался думать о всяческих приятных вещах. Вдруг калитка начала сотрясаться от сильных ударов, как барабан взбесившегося музыканта.
— Кто там? — крикнул я, высунув голову из-под одеяла.
— Открывай, дружище. Это я — Закир, — донесся знакомый голос. Признаться, нет у меня на свете друга более верного, чем Закир. Во всех случаях жизни бывал он рядом со мной, умел прощать многое. Даже шмякну, бывало, по несдержанности его по лбу, а он тут же участливо спрашивает, не отбил ли я себе руку?
Я выскочил из постели и устремился к калитке.
— Дома никого нет? — был первый вопрос Закира.
— Нет. Девчонки в школе, родители — на работе.
— А ты сам?
— Сам? Как видишь, дома. Болею.
— Это хорошо, дружище, что болеешь. Если можешь, поболей еще денька три-четыре.
— Это почему же?
— Дружище, к нам прислали нового парикмахера. Он велел мне пойти позвать тебя…
— Новый парикмахер? — вскричал я, бросаясь в дверь.
Все оказалось верно. У нашей парикмахерской сидел незнакомый человек. На коленях он держал небольшой чемоданчик, один угол которого, верно, прогрызли мыши. Человек мурлыкал себе под нос песенку про красавицу Лайло.
— Ассалому алейкум, — поздоровался я с ним со всей возможной вежливостью.
— Это вы и есть Хашимджан? — спросил незнакомец, не отвечая на мое приветствие.
— Так точно.
— В таком случае я попросил бы вас открыть дверь.
— Слушаюсь.
Новый парикмахер вошел в помещение, засунув руки в карманы, стал ходить туда-сюда, заглядывая в каждый угол. При этом он продолжал насвистывать свою песенку: «О Лайло, Лайло, моя незабвенная».
— Так вот, дорогой мой молодой человек, — сказал он, перестав, наконец, свистеть. — Для начала снимите эту безобразную вывеску над дверью. Кто это такой вообще ваш Уста Акрам? Кто позволил назвать его именем целое государственное учреждение?!
— Это был мой учитель. Вот!
— А у вас есть специальное разрешение на то, чтобы назвать парикмахерскую его именем?
— Нет.
— Тогда немедленно снимите эту штуку.
— Не сниму, — сказал я тихо. У меня вдруг отчего-то запершило в горле и я чуть не заплакал.
Новый парикмахер был такой длинный, что в лестнице не нуждался: он протянул руку, легко отодрал вывеску и зашвырнул ее на крышу соседнего магазина. Затем вернулся обратно, остановился напротив прейскуранта:
— А эт-то что еще за чепуха?!
Я хотел ответить, но голос мне никак не повиновался. У меня прыгали губы, першило в горле, щипало в глазах и я не мог вымолвить ни словечка.
Новый парикмахер побросал все инструменты моего Уста бувы в картонную коробку, валявшуюся в углу, глубоко засунул руки в карманы брюк, откашлялся (я подумал было, что опять засвистит свое «О моя любимая Лайло») и заговорил. Тихо так и внушительно. Он сказал, что его сюда направило управление районными парикмахерскими, что я лично должен, не откладывая на завтра, явиться туда же, отчитаться, а потом, если хочу и дальше работать парикмахером, — пройти соответствующую комиссию.
— А теперь прошу исчезнуть отсюда, — подытожил он свою речь.
Я взял картонный ящик с инструментами своего мастера и понурив голову направился к выходу.
— Надеюсь, что вы не дадите скучать по себе, будете хоть изредка навещать нас, грешных, — сказал новый парикмахер, ехидно улыбаясь.
— Вы сами, сами вы… — начал я, но так и не смог ничего выговорить; прижав к груди картонный ящик, выбежал на улицу. До дома домчался за какие-то секунды. Потом весь день лежал в темной комнате, уткнувшись лицом в подушку, не знаю, почему: то ли боялся расплакаться, то ли от злости…
Проснулся, когда сестренка Донохон пощекотала мне пятку. Лениво потирая глаза, вышел во двор. Там, на сури, сидели моя дорогая бабушка, папа и еще какой-то незнакомый человек. Я пристально поглядел на него и попятился назад — это был наш участковый. Ну, сказал я себе, дальше, видно, дела пойдут еще хуже. Дело ясное: меня решили арестовать. Не-ет, меня не проведешь. Сейчас вот испарюсь. Пойду как будто умываться, а там выскочу в сад, выкопаю из земли дорогую мою Волшебную шапку, которую еле-еле выпросил обратно у Акрама, — а там ищи в поле ветра! Просчитались, мои дорогие: Хашимджан вам не какой-нибудь пустоголовый олух. Его так запросто за решетку не упрячешь!
— Хашимджан, что же ты не поздороваешься с гостем? — окликнул меня папа.
— Сейчас, папочка, только умоюсь.
— Иди вначале поздоровайся, невежа!
В этот миг участковый вскочил с места и, вытянув перед собой обе руки, направился ко мне.
— О-о, Хашимджан, как ты вырос, братец!
— Уж росту бог для него не пожалел, — тут же вставила бабушка. — Только дал он это ему вместе ума.
— Настоящий джигит таким и должен быть, высоким, — сказал участковый, пожимая мне руку. А я в это время лихорадочно думал: «Бежать или не бежать?»
С виду товарищ милиционер вроде бы настроен доброжелательно, решил я. (Впрочем, из какой-то книжки я знал, что преступники не имеют права называть их иначе, как «гражданином»). Надо посмотреть, что произойдет дальше, а смыться — всегда успеется.
Я присел на краешек сури. Папа и дядя… то есть гражданин участковый быстренько так, чтобы я не заметил, переглянулись.
— Да раскрой же рот, Кузы, или ты и собственного ребенка стесняешься?! — взорвалась вдруг бабушка.
Бедный мой папа! Совсем говорить не умеет — просто удивительно! Он вроде бы родился только работать, а я — языком чесать.
Папа откашлялся, сел поудобнее, потом снял тюбетейку, ударил ею о ладонь левой руки и, словно не зная, что делать дальше, надел на голову.
— Ну так вот, сынок… Чаю хочешь?
— Нет, не хочется что-то.
— Вот так, сынок, ты ведь знаешь, кем я мечтал стать, когда был молодым. Я ведь тебе рассказывал.
— Вы мечтали стать милиционером.
— А почему меня не приняли в милицию, ты помнишь?
— Потому что вы были глухим.
— Не глухим, а просто плоховато слышал. А сейчас, сам знаешь, этот недуг как-то сам собой прошел. Ну так вот, ты помнишь, почему я мечтал стать милиционером?
— Потому что один милиционер спас вас от смерти, а сам умер.
— Не умер, а погиб. Погиб смертью храбрых, — вставил со стороны участковый.
— Чей портрет висит у нас дома на самом почетном месте? — продолжал допрос папа.
— Портрет покойного капитана Акрамова, — продолжал я отвечать без запинки.
На лбу папы заискрились мелкие капельки пота. Он поискал в карманах носовой платок и, не найдя, хотел вытереть лоб уголком дастархана, но бабушка тотчас подала голос:
— Хоть ты и седеть начал, Кузы, а ведешь себя, как ребенок. Оставь дастархан в покое!
— Седеть-то я начал, — не сдался папа, хотя оставил дастархан в покое, — но каково втолковать что-нибудь в башку вашего Хашимджана, вы ведь не знаете!
— Ну, не так уж он глуп!
Начиналась обычная между отцом и бабушкой дискуссия: хороший я или плохой. Если папа говорит «плохой», бабушка твердит обратное, а если бабушка говорит «плохой», то папа утверждает, что я отличный малый. Словом, подобная ситуация многим знакома, даже рассказывать неинтересно…
