Кузька и другие сказки и сказочные повести - Александрова Татьяна (книга бесплатный формат .txt, .fb2) 📗
Кузька одним глазком глянул на Ягу и то — испугался.
Серый Кот подошёл к хозяйке — то ли приласкаться, то ли показать, где прячутся непрошеные гости.
Яга и на него рявкнула:
— Надоел хуже собаки! Зачем чужих из дому выпускаешь?
Кот угрюмо поплёлся к конуре. А Яга уже кричит на Дятла:
— Чего избу долбишь? Кыш отсюда! Не видел, куда побежали?
— К деду Диадоху, на тебя жаловаться! — Дятел перелетел на сосну и застучал ещё сильнее.
— Я ж их не съела! Чего попусту жаловаться? Съела бы — тогда и жалуйтесь кому хотите. Да пропади они пропадом! — Яга зевнула во весь огромный рот и ушла в избу.
Вскоре по лесу разнёсся её могучий храп.
Лешик с Кузькой направились к мутной лесной речке. Когда они крались мимо конуры, Кот притворился спящим, а сам подумал: «Мышей бы я из дома не выпустил. Эх, переловил бы я их, кабы не цепь».
Дом для хорошего настроения
В мутной воде у берега плавало корыто. Обыкновенное деревянное корыто.
— Собственный корабль Бабы-яги! — зевнув, сказал Лешик.
Ну и ну! Летает в ступе и на метле, плавает в корыте. Потому, наверное, и в доме у Яги беспорядок. Кузька пожалел корыто. Дитя в нём не искупают, бельё не постирают. Свинья из него не похлебает, телята с ягнятами не попьют. Кот сторожит дом вместо собаки, корыто мокнет в мутной речке да возит на себе Бабу-ягу. Ну и жизнь!
Тут корыто уткнулось в берег, прямо под ноги, — садитесь, мол.
— Корабль, а кто не знает, корытом называет! — сказал Лешик. — Плыви куда знаешь!
И вдруг корыто поплыло не вниз, а вверх по мутной речке, против её течения. Сначала оно двигалось вдоль берега со скоростью коровы, потом ещё быстрее.
«Как сытый поросёнок от лоханки бежит», — подумал Кузька.
Лешик на эти чудеса не обратил внимания, он зевал и дремал.
Вдруг зазвенели, забренчали бубенчики. До того весело, что не устоять, не усидеть, не улежать. Корабль Бабы-яги со всего маху причалил к берегу возле моста.
Ну и мост! Перила точёные, доски золочёные, прибиты серебряными гвоздочками, на каждом гвоздочке бубенчик. Дятел (видно, он твёрдо решил помогать Лешику) уже сидел на перилах. Постучал клювом, бубенчики зазвучали ещё приятнее — век бы слушал. Лешик с Кузькой выскочили на бережок, на жёлтый песок, поблагодарили корыто. И оно весело поплыло само, теперь уже по течению, вниз по речке.
Посреди лужайки дом. Не курная изба, не на курьих ножках. Из трубы завитушками бежит дымок. Чем-то особенным повеяло, необыкновенным. Праздником деревенским, вот чем повеяло!
— Кто с нами, кто с нами петь и плясать? — заголосил Кузька и помчался к дому, да не по простой, а по ковровой дорожке с вытканными на ней розовыми букетами и розовыми бутонами.
— Сразу бы нам сюда! — сказал Лешик. — Такой дом и в зимней спячке не приснится. Это у Бабы-яги дом для хорошего настроения. Здесь она всегда добрая.
Ещё бы не быть доброй в этаком доме! Крыша из коврижек и коржиков, ставни вафельные, окна леденцовые, вместо порога — пирог.
— А вдруг вернётся Яга, увидит меня и съест до крошечки? — Кузька вспомнил, до чего страшна была Баба-яга.
— Нет, — сказал Лешик. — В этом доме она никого не тронет. А в тот дом не ходи. Зовёт, просит, всё равно не ходи, там она кого хочешь съест от злости.
Скрипнула дверь. Кузька испуганно поглядел на крыльцо. И увидел толстого пушистого Кота. Сидит и умывает лапкой чистенькую мордочку.
— Гостей намывает! Кого бы это? Батюшки светы, он нас намыл! Мы — гости! — сообразил Кузька — и в дом. Лешик — следом за ним.
А в доме будто ждут гостей — званых, незваных, прошеных, непрошеных. На столе узорная скатерть, кувшины, корчаги, кринки, миски, плошки, чашки, блюда, самовар на подносе.
— Хороший тут домовой хозяйничает, да небось не один! — обрадовался Кузька. — Эй, хозяева дорогие! Где вы? Я пришёл!
Домовые не откликнулись. Друзья облазали в доме все углы, все закоулки. Под печью и за печью домовых не нашлось. Не было их ни под кроватью, ни за кроватью. Ну и кровать! Перина чуть не до потолка, подушек без счёта, одеяла стёганые, атласные.
Не нашлось домовых ни на чердаке, ни в чуланах, ни в каморках, ни в кладовых, ни в подвалах. Никто не отзывался на самые ласковые приветы и просьбы. Под потолком на серебряном крюке качалась позолоченная люлька. Заглянули и в неё. Может, баюкается в ней какой-нибудь домовёнок-несмышлёныш. Нет, одна погремушка среди шёлковых пелёнок.
Вдруг Кузька увидел, что из самовара идёт пар, а из печи сами прыгают на стол пышки, ватрушки, лепёшки, блины, оладушки. В кувшинах, в кринках оказались молоко, мёд, сметана, варенья, соленья, кислый квас.
Блюда с пирогами сами двигались к домовёнку. Лепёшки сами окунулись в сметану. Блины сами обмакивались в мёд и в масло. Щи прямо из печи, из большого чугуна, — наваристые, вкусные. Кузька и не заметил, как съел одну миску, другую, потом полную чашку лапши и закусил кашей с топлёным молоком. Напился квасу, брусничной воды, грушевого взвару, отёр губы и навострил уши.
В лесу кто-то выл. Или пел, не поймёшь. Вой приближался. «Я несчастненькая!» — вопил кто-то совсем неподалёку. Уже стало понятно, что это слова песни. Песня была жалостная:
Кузька на всякий случай залез под стол, Лешик — тоже.
— Это гость какой несчастненький жалует, — рассуждал домовёнок, поудобнее устраиваясь на перекладине под столом.
Хриплый бас раздавался уже под самыми окнами. Даже стёкла, то есть леденцы, дребезжали.
Кузька встревожился:
— Во голосит! Это не Баба-яга, а пьяница мужик, не иначе.
Он терпеть не мог пьяных. Их Чумичка любит, двоюродный брат. Увидит — вот потеха! Сзади пнёт, сбоку толкнёт, с другого пихнёт, пьяница — в лужу или ещё в какую грязь. Лежит и мычит или хрюкает. А Чумичка за нос его теребит и хохочет. Оттого у них носы красные. Это всё Чумичка!
Хриплый бас за стеной смолк. Кто-то шарил на крыльце.
Кузька не находил себе места под столом от беспокойства.
— Ты уверен, что нас тут, в общем, не тронут?
— Уверен, уверен, — зевнув, ответил Лешик. — И дедушка Диадох уверен тоже. Он всегда говорит: в этом доме и тронуть не тронут, и добра не видать.
— Как — не видать? — Кузька высунулся из-под стола. — Вон сколько добра на столе и в печи!
Тут дверь отворилась, и в доме очутился… не поймёшь кто. Голосищем мужик, а на голове кокошник золотом горит, самоцветными камнями переливается. На ногах сапожки зелёные, сафьяновые, с красными каблуками, такими высокими — воробей вкруг каждого облетит. Сарафан алый, как утренняя заря. Кайма на подоле — как вечерняя заря. По сарафану в два ряда серебряные пуговки. А из-под кокошника прямо на Кузьку, глаза в глаза, глядит Баба-яга.
— Ой, батюшки! — охнул домовёнок и назад под стол, поглубже.
А Яга подняла скатерть, опустилась на колени, заглядывает под стол и руки протягивает.
— Это кто ж ко мне пришёл? — медовым голосом пропела она. — Гостеньки разлюбезные пожаловали погостить-навестить! Красавцы писаные, драгоцунчики мои! И куда ж мне вас, гостенёчки, поместить-посадить? И чем же вас, гостюшечки, угостить-усладить?
— Что это она? — шепнул Кузька, тихонько толкая друга. — Или, может, это совсем другая Яга?
