Томасина - Гэллико (Галлико) Пол (книги .TXT) 📗
Он встал из-за стола, повернулся, чтобы идти к дверям, и увидел то место на ковре, где – один другого ниже – стояли днем мальчики. Тогда он ясно вспомнил их лица, особенно – залитое слезами лицо Джорди Макнэба и его крик: «Медведя бьют!» Вспомнил он и барсука, его страдающий взгляд, обращенный к Лори, и рыцарственную смелость.
Как спокойно и доверчиво лежал барсук на руках у Лори, зная, что где она, там исцеление! Макдьюи подумал о том, как жалела бы и лечила она медведя, и о том, как нежны ее руки.
Он закрыл дверь на ключ и пошел в соседний дом, в комнату Мэри Руа. Миссис Маккензи читала ей, а она смотрела на нее тусклыми глазами.
– Я вошла, она не спит, – объяснила миссис Маккензи. – Думаю: дай почитаю, она и заснет.
Теперь он увидел свою дочь у Лори на руках, и медные волосы, смешавшиеся с червонно-золотыми. Сердце у него упало, словно выпало из груди.
– Посипите с ней, – сказал он. – Мне надо уехать по делу.
В дверях он обернулся и прибавил:
– Если что, я у цыган, в таборе. Пошлите за мной.
– Посижу, никуда не денусь, – отвечала миссис Маккензи на его первые фразы. Ей очень хотелось его утешить, ей стало жалко его.
Когда Макдьюи доехал до табора, было совсем темно. Он ехал медленно и в слабом свете фар различил в стороне два фургона с клетками, а у самой дороги, на лужайке – палатки гадалок и другие палатки, побольше, где, вероятно, продавали сомнительные сладости. Перед ним стояли облитые парафином факелы, дававшие мало света и много дыма. Впереди, перегораживая дорогу, виднелись ряды самодельных скамеек, точнее – досок, положенных на ящики и бочки. На них сидели человек десять.
Макдьюи услышал резкий звук, вроде пистолетного выстрела, и сразу вслед за этим – странное, болезненное ржание. Он затормозил и увидел, что высокий парень в сапогах, черной рубахе и широком, усеянном заклепками кушаке, бьет лошадь хлыстом. Ветеринар тихо поставил машину у дороги и вышел. Ладони у него вспотели, во рту горчило от ярости.
Эндрью Макдьюи не привык полагаться на чутье, но сейчас он пожалел, что не взял с собой хотя бы трости или хлыста. Дух злобы, цинизма и вражды, словно острый запах, хлынул на него.
У входа сидела старая цыганка с грязным черным кошелем на груди. Плакат гласил: «Вход – 1 шиллинг». Макдьюи бросил бумажку в десять шиллингов, цыганка сунула руку в кошель и вынула горсть мелочи, сердито бормоча: «Скорей, скорей, представление началось».
– Ладно, мамаша, – сказал Макдьюи. – Давай еще один шиллинг. Старая штука, не пройдет!
Она визгливо заорала, и сзади, из мрака, вышел грозного вида мужчина – тот самый, в сапогах и в кушаке. В руке у него был хлыст с налитой свинцовой рукояткой.
– Вы что? – закричал он. – Бедную женщину грабите? Мы тут не богачи!
– Старый трюк! – крикнул Макдьюи. – Я дал ей десять шиллингов. Посчитайте-ка сдачу!
Цыган считать не стал, сделал знак цыганке, и та извлекла недостающий шиллинг. Макдьюи положил его в карман и переступил через веревку, огораживающую зрительный зал.
На деревянном помосте сидело трое цыган и одна цыганка. Мужчины играли на скрипках и на аккордеоне, женщина била в бубен. Представление уже началось – бравые парни скакали на лошадях. Макдьюи посмотрел на них и поразился их наглости: все, что они делали, мог бы сделать любой деревенский мальчишка лет десяти.
Снова заржала от боли лошадь, и, чтобы заглушить этот звук, цыганка еще громче завизжала и забила в бубен. Никто не смотрел на Макдьюи. Он встал, обогнул ряды, пересек темную поляну и пошел туда, где, судя по запаху, стояли фургоны.
Запах был жуткий. Во мраке что-то шуршало, кто-то скулил и подвывал, и плакала какая-то женщина. Макдьюи прислушался, но разобрать ничего не смог и щелкнул зажигалкой, прикрывая ладонью огонек.
– Лори! – крикнул он.
– Эндрью.
От удивления он не заметил, что она впервые назвала его по имени. Ее самое он разглядел не сразу, потому что она была в темном плаще, капюшон закрывал рыжие волосы, и стояла она на коленях перед открытой клеткой. На руках она держала полуживую обезьянку, которая плакала и сосала ее палец.
– Тише! – прошептал Макдьюи. Он не спросил, почему она здесь, даже не очень удивился.
Прикрывая ладонью зажигалку, он прошел мимо клеток и увидел, что все звери еле живы. Они лежали тяжело дыша, на боку или сжавшись в комочек. В одной клетке был горностай, две лисицы, белка и хорек. В другой – кучей перьев забился в угол какой-то общипанный орел, в третьей – сидели три обезьянки. Клетки были маленькие и немыслимо, невообразимо грязные. На полу, в одной из них, валялся заяц, и по запаху его и позе Макдьюи прикинул, что он издох несколько дней тому назад.
Теперь глаза Макдьюи привыкли к темноте. Потушив зажигалку, он наклонился к Лори и увидел в слабом свете факелов, что она очень бледна.
– Эндрью, что с ней? – тихо спросила Лори. – Она сейчас умрет…
– Изголодалась, – ответил он и вынул из кармана морковку. Обезьянка схватила ее и, рыдая от радости, сжевала в один миг. Шесть тощих лап протянулись к врачу сквозь прутья. Он всегда носил еду для зверей и отдал им все.
До них долетели крики, музыка и аплодисменты.
– Пойдем, – сказал Макдьюи, наклонился и помог Лори встать. – Нам тут больше делать нечего.
– А как же я ее брошу? – прошептала она. Обезьянка припала к ней, крепко обнимая за шею.
– Посадим ее в клетку, – сказал он, мягко взял зверька и посадил на прежнее место. – Когда я с ними управлюсь, мы ей поможем. Пошли.
И они пошли сквозь зловещую тьму. Все дышало здесь жестокостью. Макдьюи благодарил судьбу, что рядом с ним такая добрая женщина, и, как противоядие, вдыхал нежный запах ее волос.
Когда они дошли до освещенного места и остановились во мраке, перед зрителями как раз появились четыре парня. Они тащили небольшую – не больше конуры – клетку. За ними шел толстый цыган в засаленном костюме укротителя. Снова появился наглый парень в черном кушаке и после музыкального вступления сообщил зрителям, что толстый цыган – сам Дарвас Урсино, лучший в мире дрессировщик. Клетку открыли и выволокли оттуда на цепи маленького черного медведя.
– Медведь! – охнула Лори. – Это бедный медведь, про которого он писал.
– Кто писал? – удивился Макдьюи.
– Какой-то Джорди. Он мне когда-то лягушку принес.
– Ах ты, чертенок! – сказал Макдьюи и понял, почему Лори тут.
– Что они с ним будут делать? – спросила Лори.
– Подождем – увидим.
Толстый, а к тому же и пьяный, цыган повернул медведя правым боком к зрителям. Но острым взглядом врача Макдьюи сразу увидел большую открытую рану на задней лапе и не удивился, что медведь сильно хромает.
Увидел он и струпья на нежном медвежьем носу. И Эндрью Макдьюи, хирург, привыкший к боли и крови, почувствовал: если кровь покажется снова, ему этого не вынести.
Музыканты заиграли чардаш, а толстый пьяный цыган, дергая за цепь, заставлял медведя встать на задние лапы. Рядом крутился парень в кушаке, подстегивая зверя кнутом. Толстый прикрикивал: «Хоп!», дергая за цепь, пускался в пляс, но медведь на четвереньках еле стоял, все время валился на бок. Глаза его испуганно блестели. Он приоткрыл пасть, и стало видно, что зубы у него все поломаны, он бы и ребенка не смог укусить.
Макдьюи ждал. Он не знал, что будет, он знал только, что глядит на все глазами Лори и заплаканными глазами Джорди. Медведь был очень худой, шкура у него на ляжках висела мешком, как штаны у клоуна, и Макдьюи подумал, что в жизни не видел такого жалкого зрелища.
Зверь снова упал, толстый дернул его за цепь, а парень ударил в нос рукояткой кнута, и черная струйка блеснула в свете факелов.
Макдьюи услышал, как кричит Лори; он не помнил, как вырвался от нее, как кинулся к сцене, но хорошо запомнил, с какой силой и радостью ударил парня кулаком в лицо. Попади он в висок, цыган бы умер. Но он только разбил ему нос и повалил навзничь на дощатый пол сцены.
Тут ветеринар вырвал у дрессировщика кнут и заорал: «Пляши, кабан! А ну, пляши!»
