Синева - Алмазов Борис Александрович (версия книг .txt) 📗
— Мя… Мя… Мямочки! — простонал гроза крыш и подвалов, втягивая голову в плечи.
Не успел кот опомниться, как над ним пронёсся самый настоящий мальчишка с длинным шарфом на шее! Но если бы это было всё!..
За мальчиком, держась за его шарф, медленно и величественно, как большой мохнатый дирижабль, прямо на кота плыл толстый и усатый зверь в пенсне! Это было уже выше сил Епильдифора!
— Мя-мя! — завопил он страшным голосом и попятился.
У него было много запасных ходов и выходов на крыше на случай любой опасности, но связка краденой рыбы путалась в ногах, не давая бежать.
— Мя-мя! — заорал кот ещё громче. — Пустите! Я больше не буду! — Он зажмурился, замахал лапами и рухнул прямо в водосточную трубу.
Связка краденой рыбы медленно скользнула по крыше и, блеснув в лунном свете золотой чешуёй, упала на балкон рыболова-любителя.
А Епильдифор со страшным грохотом, словно сосулька весной, вылетел по водосточной трубе прямо на мостовую и, не помня себя от ужаса, шмыгнул в подвал.
Не скоро отважился он выглянуть наружу. А когда всё-таки выглянул, то увидел горящие фонари, выше над ними в тёмном осеннем небе луну и весело мигающие звёзды. Ещё он увидел, как на балкон вышел рыболов-любитель и со словами: «А вот и гвоздь программы! Извольте отведать!» — понёс связку рыбы в комнату.
Епильдифор понюхал лапы. Лапы пахли вяленой рыбой.
Может быть, впервые в жизни кот задумался о том, что, вероятно, нужно жить честно и тогда не будут являться в ночном небе летающие кошмары…
А Тимоша, Иван Карлыч, Рекс и Будильник уже сидели в зрительном зале. Концерт задерживался. Зрители время от времени хлопали в ладоши.
— Время! Время! — позвякивал Будильник. — Пора начинать.
Иван Карлыч взволнованно протирал пенсне кружевным платочком, Тимоша остужал пылающие щёки холодными как лёд руками.
Начала концерта ждал и мальчишка, что сидел развалясь в центре зала. Он был до того похож на Сашку Барабашкина, что невольно думалось: а не Барабан ли это явился на концерт. Как и Барабан, этот мальчишка сам ничего не умел. Но готовился принять участие в концерте по-своему. Известно: кто сам ничего не умеет и учиться не желает, норовит другим напакостить — этому ведь учиться не надо! И мальчишка сжимал в кармане пластмассовую трубочку — ну совсем такую же, из какой Барабан плевал в Тимошу.
Наконец в зале медленно начал гаснуть свет. И тогда Барабан-второй вытащил из кармана горсть нажёванных шариков из промокашки. В ту же минуту к нему подошёл Тимоша.
— Давай! — грозно сказал он.
— Тебе чего, малявка? — спросил Барабан-второй. Тимоша и впрямь был ему чуть ли не по пояс.
— Давай! — повторил Тимоша, не дрогнув.
— Штё? — прогнусавил Барабан-второй. — А ну катись отсюда! Ща как дам в лоб!
Но в этот момент сверху, из-под люстры, спикировал Рекс. С размаху он двинул Барабашкина-второго клювом в темя, а Будильник точно и метко попал своим стальным кулачком хулигану в нос.
Мальчишка ойкнул, не поняв, то ли услышал звон будильника, то ли у него зазвенело в голове.
— Давай трубку! — повторил Тимоша.
Но Барабан-второй с перепугу вцепился в свою трубку мёртвой хваткой.
И тут сидящий впереди Барабана зритель в бархатном костюме вдруг обернулся. В глаза хулигану сверкнули стёкла старинного золочёного пенсне, и внушительный голос сказал:
— Мальчик… Ай-ай-ай… Не шали!
Зритель улыбнулся, и под его тщательно расчёсанными усами блеснули острые клыки.
— Тигр! — обомлел Барабан-второй, которому со страху и чижик показался почти драконом.
Иван Карлыч мягкой лапой отобрал у него трубочку и передал её Тимоше.
А Тимоша, тот самый Дуня, хиляк, что и кулаков-то как следует сжать не умел, легко её переломил.
— Выбросишь в урну в антракте, — сказал он, засовывая обломки трубочки хулигану в карман куртки.
— Хы… Хы… Хырашо… — пролепетал Барабан, изо всех сил вдавливаясь в стул.
— Смотри у меня! — погрозил Барабану-второму зритель в пенсне.
Барабан-второй покрылся холодной испариной…
Медленно померкла люстра.
Торжественно засветился тёмно-вишнёвый занавес, дрогнул, пошёл вверх.
Сводный хор, словно развёрнутые мехи аккордеона, заполнял всю сцену.
Маленькие первые голоса, в коротеньких штанишках и юбочках, с малиновыми бантами на груди, уже вытянули тоненькие шейки, чтобы зазвенеть, рассыпаться колокольчиками. Набрав воздуха в бодрые мальчишеские груди, собрались грянуть вихрастые вторые. А на самой верхотуре, словно вершины гор, застыли рослые басы.
А перед хором стояла девочка с такими огромными глазами, словно только они одни и были на лице. Она искала взглядом кого-то в зале, но свет рампы бил ей прямо в лицо, и она ничего не видела.
Дирижёр уже поднял палочку и вопросительно глядел на солистку, в зале начал нарастать шепоток, а она всё молчала.
И тогда из темноты зала, никем не замеченный — ведь все смотрели на сцену, — прямо к многопудовой люстре взлетел мальчик.
Девочка поглядела вверх, улыбнулась и радостно кивнула дирижёру.
Дирижёр взмахнул палочкой — тёплой морской волной хлынули в зал звуки скрипок, прибоем подхватили мелодию духовые, и девочка запела высоким и чистым голосом:
С каждой нотой голос её набирал силу, становился всё яснее, всё звонче.
И в зале увидели, как над девочкой возникло неяркое голубоватое свечение. Вместе с музыкой оно разливалось всё шире и шире и наконец вспыхнуло над сценой огромной многоцветной радугой. Её бегущие весёлые отсветы заплясали в хрустальных подвесках люстры, в глазах восторженно замерших слушателей.
И всем показалось, что над ними распахнулся голубой простор.
И они летят, летят свободно и легко.
Только Барабан-второй, совершенно обалдев от того, что с ним произошло, нервно грыз свою пластмассовую трубочку и с ужасом думал: что же с ним теперь будет?
Да у дверей, где светилась дежурная лампочка, кто-то стоял… Долетавшие сюда радужные блики от люстры иногда выхватывали из темноты рукав его ватника, шапку со звёздочкой и доброе лицо…
А песня не кончалась, она раздвигала стены зала, дарила крылья и звала к счастью и свету, к миру и радости, наполняла сердца любовью и верой в то, что нет на свете ничего сильнее доброты и таланта.
