Крылья мужества - Санд Жорж (лучшие книги без регистрации .TXT) 📗
Хромуша был вообще неразговорчив, но когда речь шла о птицах, он делался говорливым. Барон заставил его разговориться. Он удивлялся верности его суждений, его наблюдательности и превосходной памяти. Хромуша запомнил в одно утро все названия птиц, которые сказал ему барон, и повторил их без ошибки. Но вдруг он заметил, что барон зевает, беспрестанно нюхает табак, словом, что ему наскучило учить его.
— Мой добрый господин, — сказал Хромуша, — я слишком рано поступил к вам на службу, вы соскучитесь заниматься мной. Я должен сам учиться, один, а для этого мне надо выучиться читать. Позвольте мне пойти к священнику, он должен иметь терпение, потому что учит других быть терпеливыми; я попрошу его выучить меня читать и, когда выучусь, приду опять к вам.
— Нет, нет, — вскричал барон, — я не отпущу тебя к священнику. Мой камердинер довольно образован, он тебя выучит читать.
Камердинер читал бегло, у него был хороший почерк, и он настолько знал грамматику, что мог довольно сносно написать письмо под диктовку барона, который сам был ученый и остряк, но слишком знатного рода для того, чтобы знать правописание. В те времена светские люди стыдились знать грамматику. Лa-Флер, так звали камердинера, принялся учить Хромушу, он немножко чванился перед крестьянским мальчиком своими познаниями и был очень нетерпелив. С детьми надо иметь терпение. Но для таких, как Хромуша, которые сильно хотят выучиться и боятся, чтобы их не перестали учить, беспечный и нетерпеливый учитель не помеха учению. Хромуша напрягал все свои умственные способности, затем чтобы Ла-Флеру не надоело учить его, и через год выучился читать, писать и считать так же хорошо, как и сам Ла-Флер.
Но он не ограничился этим. Ученые названия птиц — латинские, и многие сочинения, относящиеся к естественным наукам, написаны по-латыни. Хромуша по воскресеньям бывал свободен и ходил к священнику набивать ему птиц, а священник за то, пока он работал, учил его латыни. На следующий год Хромуша знал уже латынь настолько, насколько было нужно для его ремесла.
Ученье не мешало ему исполнять свои обязанности. Он набивал всех птиц как туземных, так и заграничных, которых доставляли барону его поставщики и корреспонденты; поправлял чучела, которые были плохо набиты или попортились от времени. Он заботился также о том, чтобы птицы, составлявшие коллекцию, стояли каждая на своем месте, смотря по родству, и иногда у него возникали по этому поводу споры с бароном, который считал себя очень ученым и неохотно сознавался в своих ошибках. Но Хромуша благодаря своему врожденному здравому смыслу и настойчивости всегда умел убедить барона, барон был неглуп и в таких случаях пожимал плечами и делал вид, будто соглашается с Хромушей только из снисходительности, оттого, что ему надоело спорить.
— Ну хорошо, — говорил он, — сделай по-своему, из-за таких пустяков не стоит нам ссориться.
Но это были совсем не пустяки. Священник, который был ученее и умнее барона, хотя обладал не такой обширной коллекцией, очень дорожил Хромушей и говорил, что если бы Бюффон узнал про него, то вывел бы его в люди.
Хромуша, однако, не гордился этим. Он глубоко уважал Бюффона и с жаром читал его знаменитую естественную историю. Мальчик был так создан, что его не соблазняли ни слава, ни деньги, — словом, никакие житейские блага, ничего, кроме природы. Он по-прежнему только и мечтал, что о путешествиях, наблюдениях и открытиях.
Хромуша беспрестанно вспоминал о своей пещере в большом утесе. Он не придавал большой цены спокойной и удобной жизни в замке. Напротив, он дорого бы дал, чтобы опять на каменной скале любоваться дикими цветами и слышать пение птиц, летающих на свободе, которых он сделал такими ручными. У него сжималось иногда сердце, когда он вспоминал, как они были привязаны к нему.
— Где-то теперь, — думал он иногда, — все вы, пернатые товарищи моего уединения? Где вы, болотные кулики мои, умевшие так славно подражать блеянию коз и собачьему лаю? Где ты, одинокая выпь, мычавшая как бык? Где вы, хорошенькие, шаловливые пигалицы, кричавшие мне хриплым голосом, как портной: “Диз юйт, диз юйт!” Где вы, каравайки, призывавшие меня в ночной темноте такими детскими голосами, вы, одарившие меня волшебными крыльями мужества?
Хромуша, как видите, не верил уже больше в ночных духов, но он не чувствовал себя счастливее от этого. Он сожалел о том времени, когда в темную бурную ночь воображал, что над ним летают невидимые духи-покровители, и ему казалось, что он понимает их пение. Среда, в которой он жил теперь, нисколько не способствовала развитию в нем наклонности к чудесному. В ту эпоху каждый хотел быть философом, даже священник, на что уж Лa-Флер — и тот беспрестанно болтал о Вольтере, хоть никогда не читал его, и отзывался с величайшим презрением о суеверии и предрассудках крестьян.
Хромуше пошел шестнадцатый год. Познания его в орнитологии были уже так обширны, что ни барон, ни священник не могли сообщить ему больше никаких новых сведений по этой части, и им овладело сильное, непреодолимое желание поучиться этой науке у более сведущего учителя, чем книги, — у самой природы. Он чувствовал почти болезненную тоску, все замечали его бледность. Он был очень доволен бароном и привязан к нему, но ему страстно хотелось вырваться на волю, и он объявил барону, что хочет отправиться путешествовать, причем обещал привезти ему для его музея всех интересных птиц, какие только попадутся ему. Барон стал ему выговаривать, зачем он хочет оставить его службу, попрекнул его образованием, которым будто бы Хромуша обязан ему, и назвал его неблагодарным. Затем сказал мальчику, что даст ему, если он останется, то же жалованье, как и Лa-Флеру, и что если он хочет, то может обедать не в людской. Хромуша поблагодарил, но отказался.
— Может быть, — сказал барон, — тебе обидно, что ты носишь ливрею, в таком случае я разрешаю тебе одеваться так, как аптекарь.
Хромуша и от этого отказался. Ему, напротив, казалось, что он даже слишком роскошно одет. Барон, рассердись, назвал его опять неблагодарным и сумасбродом, сказал, что не хочет больше знать его и вычеркнет из своего завещания статью, в которой назначалась Хромуше небольшая пожизненная пенсия. Но ничто не помогло. Хромуша, целуя ему руки, отвечал, что хоть барон и лишит его пенсии, но он все так же будет любить его и будет предан ему, но что он умрет, если проживет еще долее взаперти, что ему, как птице, необходима свобода и что он готов подвергнуться из-за нее всяким лишениям и нищете.
Барон, видя, что делать нечего, уступил, он согласился отпустить Хромушу и отдал ему жалованье, к которому прибавил еще довольно щедрую награду. Хромуша отказался от денежной награды, но попросил барона дать ему зрительную трубу и кое-какие инструменты. Барон дал ему то и другое и кроме того заставил взять деньги. Такая доброта тронула Хромушу, и ему показалось, что он в самом деле неблагодарный; он бросился к ногам барона и сказал ему, что отказывается от путешествия, но просит только отпуска на неделю, причем дал слово, что, возвратясь домой, постарается привыкнуть к той мирной и счастливой жизни в замке, которою был обязан своему покровителю. Барон расчувствовался, обнял Хромушу и снабдил всем необходимым для его экскурсии.
Хромуша провел один день у родных и на следующее утро отправился один к большому утесу. Тогда была весна, и погода стояла чудная. Хромуша так усердно работал для музея барона и так прилежно учился, что никогда почти не гулял. В три года, которые он провел в замке, он ни разу не видал Черных Коров, и ему хотелось взглянуть, какие опустошения в продолжение этого времени сделало в них море. Он слышал, как говорили у барона и у аптекаря о значительных обвалах, но так как видел из бельведера, что очертания зубчатых вершин большого утеса нисколько не изменились, то верил только наполовину рассказам об обвалах.
В простом крестьянском балахоне, в толстых башмаках и холщовых штиблетах, в шерстяном колпаке довольно порядочного объема, как нельзя лучше защищающем от ветра его голову, с мешком на спине, в котором лежали инструменты, два или три каталога, зрительная труба и съестные припасы, Хромуша скорым шагом пошел к дюнам, но не по берегу, так как берег во многих местах был загроможден грудами обвалившегося мергеля. По мере того, как Хромуша шел дальше, он замечал, сколько значительных перемен произошло в этих местах, прорезанных новыми расщелинами. Там, где прежде росла трава, теперь была грязь такая глубокая, что трудно было пройти, не увязнув в ней; в других местах почва, прежде рыхлая, теперь окрепла и покрылась растительностью. Хромуша не узнавал когда-то так хорошо знакомую ему местность. Тропинки, проложенные им и известные только ему одному, исчезли. Ему пришлось снова изучать дюны, чтобы избежать расщелин и оврагов. Наконец, он добрался до большого утеса, он еще уцелел, но склоны его были теперь обнажены и усеяны выдающимися остроконечными зубцами, что, казалось, невозможно было и подумать добраться до пещеры.
