Похищение в Тютюрлистане - Жукровский Войцех (серия книг TXT) 📗
Я остался один. Даже гитары я не нашел, только порой, в тихую ночь, до меня долетало из-под мельничного колеса что-то похожее на голос. Может быть, какой-нибудь сом, проплывая над ней, задевал усами струны.
— Неслыханно! — воскликнула Хитраска.
— Ну и что? Что дальше? — нетерпеливо допытывалась королевна. Путники и не заметили, как прошли порядочный кусок дороги.
— Несмотря на то, что моим отцом был славный Мышелап Мяучура, а о прадеде говорится в легендах и сказках… вы наверняка слышали о «Коте в сапогах» — это был он… Несмотря на это, старик Сито презрительно говаривал мне: «С тех пор, как живу на свете, не видал таких взбалмошных котов!»
Для него была непонятна красота весенней ночи, кваканье жабьих хоров над Белкоткой и мелодичный шум воды, падающей на буковое колесо.
В такие ночи мельник обходил с фонарём в руке загромождённую мешками кладовую. Его причудливая тень двигалась по стене. Потом скряга совал руку в дымоход и долго считал талеры, спрятанные в заштопанном чулке покойницы-жены. Зато днём он почти всегда дремал, убаюканный шумом мельницы. Иногда старик открывал один глаз, но, видя меня с мешком на спине или с ведром в лапе, засыпал снова. Я должен был лопатой отгребать отруби, насыпать зерно в воронки, а главное, следить, чтобы мыши не наделали вреда. (Мой отец беспощадно расправлялся с ними, за что получил почётное прозвище Мышелапа.) Это было неприятное занятие; подумайте, после того, как я съедал за ужином миску яичницы с колбасой и выпивал молока, нужно было согласно кошачьей традиции проглотить мышь, вспотевшую от страха, измученную и бледную. Но в течение долгого времени я исполнял эти обязанности.
Летом мышиные семьи покидали мельницу и выезжали на дачу, привольно отдыхая в окрестных полях, засеянных пшеницей, где жила их зажиточная родня. Зато осенью, когда на дворе была непогода, они сотнями возвращались, нередко приводя с собой обедневших родственников. Мыши скреблись на чердаке, крались в тени амбаров и воровали из мешков золотистые зёрна.
В их глазах я был кровавым погромщиком и палачом. Когда снежный пух засыпал пороги, я не раз слышал, как, потирая озябшие лапки, они нетерпеливо топтались в норах, ожидая, что я уйду спать. Матери, поблёскивая чёрными глазками, напевали детям:
А я, грозно шевеля усами, освещал фонариком углы.
Это было в начале января. Лютый мороз сковал землю, а быстрые ветры кружили снежные иглы и ломали сосульки, свисающие с мельничного колеса. Порой из мышиных нор до меня долетали весёлые голоса и рождественские песни.
На душе у меня было очень грустно.
Я отправился на чердак. Здесь сквозь щели пробивались лучи месяца, в их свете серебрился на стенах иней. Фонарь вспыхнул синим пламенем и погас. Я улёгся на мешках. Мне хотелось быть подальше от хозяина, который ломал голову над засаленной конторской книгой, подсчитывая огрызком карандаша прошлогодние барыши. Я думал о своей маме, о похищенном луной отце и лежал, прикрыв лапками слезящиеся от мороза глаза.
Вдруг я заметил, — между мешками, словно по широкой улице, под радостные крики движется шествие мышей. Точно подброшенный пружиной, я вскочил и загородил им дорогу.
Мыши окаменели. Они не смели бежать, впрочем, я мог каждую из них пригвоздить к полу лапой. Впереди стояла старшая мышь, на ней была серая шубка. За спиной, съёжившись от страха, притаился какой-то франт в светлых перчатках и котелке. Дальше — небольшая толпа празднично одетых гостей.
Стоило мне только моргнуть глазом, — и все побледнели. Из рук франта выпала бамбуковая палочка, но он не посмел нагнуться за ней. Сверху я видел, как озорной мышонок, шагавший позади всех, воспользовался испугом своей бабки и принялся связывать гостям хвосты.
Неожиданно мышь в шубке выступила вперёд.
— Благородный господин Мяучура, — проговорила она дрожащим голоском. И тут я увидел, что она прижимает к груди маленький свёрток, закутанный в кружева, — наш бесценный тиран!
Я расправил усы. Этот жест перепугал мышей. Чуть слышно пискнув, зверюшки бросились было врассыпную, но тотчас замерли на месте: их не пустили связанные хвосты. Шалун от радости перекувырнулся через голову, а бабка, схватив мышонка за ухо, дала ему такую затрещину, что над ним поднялось облако пыли.
Я был не в состоянии сохранить серьёзность и рассмеялся. Впрочем, я не мог бы обидеть кого-нибудь в эту ночь.
— Ну, говори, малышка, — мяукнул я тихо.
Видя, что я милостив, все легко вздохнули. Франт приподнял котелок и украдкой вытер вспотевший лоб.
— Мы все шли к тебе, суровый Мяучура, просить твоего великодушного соизволения быть крёстным отцом моего первенца. — Мышь так близко подошла ко мне, что я ясно ощутил запах надушенного меха. Она подала мне завёрнутого в пелёнки мышиного младенца.
Что было делать? У меня мягкое сердце, и я согласился.
Когда с новорождённым на руках под радостные крики я пировал на мышином празднике, — на небе мои благородные предки, наверное, рвали на себе усы и проклинали меня. Ведь еще никогда с тех пор, как стоит мир, не было такого братания между кошкой и мышами.
— Ну, а в Ноевом ковчеге? — спросила Хитраска.
— Даже и там коты были на носу, а мыши на корме, и, если бы не морская болезнь, кто знает… С тех пор, сколько я ни ловил мышей на воровстве зерна, всегда оказывалось, что это дядя или тётка моего крестника, и я должен был, извинившись, отпустить вора.
Мой малыш вырос порядочным разбойником, и мать часто приводила его ко мне, чтобы я поиграл с ним. Она была этим очень горда, впрочем, она и сама происходила из благородного рода, в ее жилах текла королевская кровь.
— Не может быть! У мыши? — обиделась королевна.
— А как же, где-то в далёкой стране, кажется, в Польске, мыши съели некоего короля Попеля, да в его собственном замке!
— Ну и дела, — удивилась Хитраска.
— А что же смотрела полиция?! — возмутился капрал Пыпец.
— Пока я играл с мышонком, его родственники шныряли углам, — они ссыпали зерно и муку в кожаные мешки. Дело дошло до того, что мыши заставили меня стоять на страже и предупреждать их о приходе мельника. Мало того, — они уговаривали меня самого таскать из кладовой солонину, якобы для моего крестника, который был болезненным ребёнком и родители старались кормить мышонка получше.
Однажды я не выдержал и задремал. Подумайте, днём у меня была работа, а ночью приходилось заботиться об этих пройдохах-мышах; они так осмелели, что шныряли во время ужина по столу, и часто, доставая из кармана ключи, я находил там спящего мышонка.
В ту памятную ночь я крепко уснул и не слышал шума, разбудившего моего хозяина. Сито в удивлении стал протирать глаза, — по самой середине комнаты передвигался огромный мешок пшеницы.
Старику показалось, что он спит, но нет, мешок двигался прямёхонько к порогу, и при этом старик отчетливо услышал писк стаи мышей. Они тащили мешок на своих спинах. Тут мельник вскочил — с грохотом перевернулась лавка; стало серым, повсюду задвигались стаи мышей, они десятками выскакивали из кринок. Ошеломлённый хозяин стоял, растопырив руки, три волоса на его голове поднялись дыбом, желая посмотреть на это исполненное ужаса зрелище.
Потом Сито кинулся на меня. Прежде чем я очнулся, он уже тащил меня за хвост.
— Позор кошачьего племени, выродок, — визжал он, — ты не кот, ты мышиный брат!
Он ударил меня ниже спины и швырнул в снег. Я долго ждал, когда остынет гнев хозяина.
Мне было видно, как двигался по кладовой огонёк. Слышались душераздирающие вопли, — это мельник подсчитывал убытки.
Я не уверен, расстались ли мы навсегда, но так как я до сих пор хромаю, то думаю, что он был мною недоволен.
Работы я нигде не нашёл, но и не голодал, потому что за мной шла слава мышиного опекуна — и всегда какие-нибудь, дальние родственники моего крестника приносили мне несколько кусков сала, героически украденных из мышеловок. «Для нашего дорогого Мышибрата», — говорили они, печалясь над моей недолей и поблёскивая при этом влажными от слёз глазами.
