Белка - Ким Анатолий Андреевич (читать книги без регистрации полные .txt) 📗
Мой давний гость был прав. Да, я не должна была забывать Митю. Не должна, по крайней мере, пытаться делать это вопреки велению своего сердца. А оно повелевало мне принять то, о чем говорил ...ий: вечное ожидание, готовность Пенелопы; предпочтение вдовьего отшельничества всему остальному; спокойное устремление к великому молчанию, которым обычно завершаются ночные жалобы одиноких вдов. Гость меня учил: не пытайся уйти от самого страшного своего поражения, не скрывай его ни перед людьми, ни перед самим собою. Знай, что все самые великие твои поражения достойны лишь мимолетной улыбки, когда ты сможешь вспомнить о них у рубежей этого бытия. И хотя тебе пока неведомо, сможешь или не сможешь вспоминать о былом, оказавшись по ту сторону, но тебе дана возможность сейчас, пока жива, мысленно перейти через роковой мост, оглянуться назад и тихо улыбнуться всем своим прошлым ужасам, тревогам, страхам и проклятьям. Не забывай Митю, наставлял меня ...ий, жди его возвращения и, спокойно храня верность одному из самых лучших людей, постепенно сама станешь человеком, освободишься от всего звериного. А когда это произойдет - незримо для всего мира, безо всякого постороннего свидетельства, - ты достигнешь своей цели и сможешь быть всегда вместе с тем, кого ты любила великой любовью.
И я тогда не знала, сидя в темноте на кровати и потирая пальцем крапивные ожоги на ногах, что именно таким путем - через пронзительную телесную боль и плотскую маету, водворяется в нас духовность и происходит очеловечивание. Впоследствии я испытала еще немало боли и маеты, пока однажды не поняла, что таким образом угнетается мой родной зверь, в котором сижу я со своей душою. И освободиться я могла, подобно Красной Шапочке, только тогда, когда разрежут чрево бедному зверю. А он усердно, жадно, тревожно и ежедневно заботился о насыщении, искал убежища, ложился отдыхать и неотвратимо старел, понуро двигаясь к смерти.
Я нечаянно обрезала палец, когда чистила морковь, полоснула ножом по пальцу - и это было одной из самых незначительных моих попыток вскрыть оболочку зверя и выйти вон. В другой раз я несла на спине полмешка картошки, споткнулась о порог и упала, налетела лицом на край ведра, рассекла лоб и скулу, и хлынувшая кровь залила мне глаз, залепила ресницы. Я лежала на полу рядом с горкой упавшего мешка, ведро откатилось в сторону и почти исчезло под кроватью, я охала и плакала, зажимая рану рукою, и мне было горько и ужасно подумать, что я одна осталась под старость, и кровь налипла к щеке, словно мокрая тряпка. Нет, никогда зверь не бывает одинок, как бывает человек, и если зверь нечаянно рассечет морду о ветку или камень, ему и в голову не придет мысль о надвигающейся старости. Это оно, сугубо человеческое, на миг выглянув из пореза кровавой раны, могло в тусклом отблеске ведерного дна, еле видимого в темноте под кроватью, узреть чудовищный зрак враждебного бытия. Я плакала, размазывая по лицу кровь и слезы, и яростно спорила с давнишним своим посетителем, который призывал когда-то меня изгонять из себя зверя и оставлять только человеческое. Я не знала, как ему самому удается это, а мой человек копошился на полу и, стоя на четвереньках посреди комнаты, рыдал, распустив губы, мокрые от слез и натекшей крови. Я плакала одна в своем доме и ничего другого не могла сделать - даже умыться и перевязать рану.
Тут и скрипнула тихо дверь - и вошел в комнату робкий длинноухий заяц, смущенно кашлянул и замер у порога, прижимая лапу к груди. Кузьма Иванович занес мне давно обещанный рубанок и притащил за пазухой стеклянную банку с отварными грибочками, еще теплыми. Он-то и помог мне подняться, умыть лицо и перевязать рану.
Прошло немало времени, пока я научилась действовать рубанком. Но вот однажды я чисто выстрогала отпилок доски - так ровно и гладко, что на доске можно было писать тонко очиненным карандашом. И на этой деревянной скрижали я написала: "Митя, вот тебе тетрадь, на которой ты можешь что-нибудь для меня нарисовать". Потом я снова начисто выстрогала доску и легла спать. Так я приготовилась встретить свою вдовью осень. А серый боязливый заяц скакал где-то в темноте, ковылял через пустое поле и порою, замирая на месте, становился столбиком, нюхал встречный ветер и шевелил ушами. И как говорил мне ...ий, прощаясь: "Он будет ручным, но в руки вам не дастся", - так и случилось. Мы многие годы были друзьями, но потом он нашел себе какую-то женщину из соседней деревни, и наша дружба прервалась. Однако гроб для меня, когда я умерла, сделал все же Кузьма Иванович.
ГЕОРГИЙ
Супружеская взаимная глухота, о как много горьких проклятий прозвучало на твой счет. Но я проклинать не стану Еву, она ведь делала все, что, по ее разумению, должно было принести нам счастье, ей и мне, милой львиной парочке, и нашим львяткам, которые пошли у нас один за другим, целых три великолепных экземпляра, здоровых, красивых и безупречных в смысле экстерьера. Как им повезло с матерью, какая это была великолепная охотница, жрица добычи, с какой веселой, бодрой неутомимостью отправлялась она на промысел, за ночь могла обежать пол-Земли и к утру возвратиться домой, в нашу уютную пещеру в Сиднее, принося в зубах тяжелые пачки банкнотов.
За внешней хрупкостью и обличьем милой, веснушчатой большеротой девчушки из какой-нибудь среднероссийской провинции, за славянской ее нежной золотистостью таилась чудовищная мощь стальных мускулов, она была совершенством того мира, где великая охота на конкурентов составляет основу и смысл бытия. У нее были заводы, у нее были танкеры, у нее были большие доходные дома почти во всех крупных городах Австралии, у нее была вилла в Монте-Карло, она была владелицей неисчислимых стад тонкорунных овец, в подвалах Цюриха гномы берегли ее золото, она держала в своих белых, нежных с длинными пальцами ручках судьбы тысяч людей и пятнадцати директоров, сплошь из тигров, медведей и буйволов.
Вся наша кругленькая Земля, источающая из своих родников неисчислимые сокровища для потребительской цивилизации, была в ее распоряжении, и моя женка щупала ребра у жирных голландских сыроваров, у алжирских торговцев шагренью, при ее имени вздрагивали и ощеривали зубы аргентинские колбасники... Но эта магнатка, как и все истинно великие, была сама простота и скромность, она профессионально разбиралась в живописи, помнила все мелодии своего любимого Генделя, могла довольно мило сыграть на клавесине и, когда какого-нибудь из наших львят прохватывал понос, сама варила чернику, собранную для нее рязанской бабушкою, и отваром отпаивала заболевшее дитя.
