Карибский сувенир - Иванов Юрий Николаевич (книги бесплатно полные версии TXT) 📗
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Утро начинается с песни. Вслед за категорическим предложением старпома: «Команде подъем!» — в радиодинамике раздается звонкий щелчок, и каюту наполняет мелодия песни: «Погода шумит штормовая; родная, меня не забудь, глаза поутру после сна открывая, на карте отметишь мой путь…» Это, только открыв глаза, включает магнитофон судовой радист Слава Крупицкий. Кусочек песни с полюбившимися на судне словами он выудил ночью из трескучего, ревущего и мяукающего джазами, орущего хриплыми голосами эфира. Всего несколько поэтических строк на русском языке, прорвавшихся сквозь многие тысячи миль дальнего расстояния, через кутерьму ночного эфира. Всего несколько строк. Коротеньких, но очень теплых. Наводящих на размышления о доме, о тех близких, любимых людях, которые ждут не дождутся нашего возвращения.
Я тоже открываю глаза и выглядываю в иллюминатор: Куба давно исчезла за горизонтом. Кругом одна вода. День серый: серое, как одеяло, небо, серое, взгорбившееся волнами море. Вернее, не море, а Флоридский пролив. Поднявшись в рубку, я долго вглядываюсь на карте в его изгиб. Посредине пролива нарисованы острые стрелки, повернутые наконечниками на север, — они указывают направление сильного теплого течения Гольфстрим, струи которого, зародившись в Карибском море, по большой полуокружности устремляются к Европе.
— Где мы? — спрашиваю я Виктора Литуна.
Тот ставит точку между двумя стрелками — судно идет сейчас в центре главной струи течения. И течение ускоряет наш бег, торопит нас к родным берегам. Так и будем мы идти по течению — сначала вдоль восточного побережья Южной Америки, затем повернем на восток, и мимо Джорджес-банки и Ньюфаундлендских островов, но значительно южнее их, мы начнем пересекать Атлантический океан.
Можно было бы идти напрямик: проскользнув между Багамскими островами, пересечь Саргассово море, выйти к Бермудским островам и нацелиться прямо на Ла-Манш. Но в море существует принцип, хорошо знакомый всем сухопутным шоферам: лучше дальше, но по хорошей дороге. Действительно, двигаясь напрямик, мы бы выиграли в расстоянии, но зато много бы потеряли в скорости. Поэтому мы идем «по дуге большой окружности», как выразился капитан, несколько более дальним путем, но идем, используя попутное течение и господствующий в этот период в этих широтах попутный ветер.
Гольфстрим старается на совесть — помогая двигателю, он толкает вперед наше судно. По левому борту, в сотне миль от нас, проплывают один за другим американские города, поселки, ракетные полигоны. Откровенно говоря, когда мы миновали курортный городок Майами, я вздохнул с облегчением: здесь, в этом уютном, солнечном местечке, свило себе паучье гнездо кубинское контрреволюционное отребье. Может, и отсюда, из каких-то тайных бухт, выходили в пиратские походы их катера, как бандиты, подстерегающие мирных путников на большой дороге.
А через несколько суток бег «Олекмы» задержался: мы ставили несколько ярусов у Багамских островов. Несколько севернее их. Еще в Гаване Джапаридзе попросил «приглядеть рыбку» у Багам. И мы вновь принимаемся за привычное дело: выметываем в туманную теплую воду гигантский океанский перемет. Потом выбираем машиной мокрую хребтину на палубу. А вместе с ней и отличный улов рыбы.
Нам повезло. Океан преподнес приятнейший сюрприз: на первый и второй ярусы попались десятки двухметровых, весом по двести килограммов обыкновенных тунцов! Рыбой буквально завалили весь теплоход. И до поздней ночи мы разделывали тунцов, потрошили их и отправляли в холодильную камеру.
Вместе с тунцами попался десяток таких большущих и злых акул, что мы не решались их вытаскивать на палубу: ну их к черту! Мы просто обрезали ножом поводцы, и акулы опускались в глубину с превосходной капроновой веревкой во рту. Пускай поплавают. Еще нам попался дикобраз. Только не сухопутный, а морской. По-латыни эта рыба так и называется — «поркупина», что в переводе означает дикобраз. Поркупина очень похожа на колючего фахака. Но только она может достигать величины в метр, и колючки у нее не маленькие, как сапожное шило, а здоровенные — длиной с палец. Длинные, тонкие и очень острые. Наш дикобраз был небольшой — со школьный глобус. Очутившись на палубе, он сердито засопел и раздулся, выставив во все стороны свои иглы. Но никто его не испугался. Даже наоборот: мы с радостью бросились к нему — из таких рыб получаются превосходные чучела. Ловчее всех оказался Жаров. Схватив поводец с рыбой, он воскликнул: «Чур, моя!» — и убежал с ней в лабораторию. А мы остались с носом, стали тоскливо смотреть в воду, втайне надеясь, что на крючок попадется еще один-другой дикобразик. Но увы!.. Дикобраз был один-одинешенек. Даже в английском определителе написано, что эти рыбы, обитатели каменистых мелководий, иногда попадают в струи течений и одиночками дрейфуют вместе с ними, пока не погибают от голода. Ну что ж, ничего не поделаешь; а в лаборатории повеселевший Жаров уже сдирал с дикобраза его фиолетовую, с белым брюхом, ужасно колючую шкуру…
А потом, разобрав ярус по частям — отдельно крючки, отдельно поводцы, буйки и хребтина, — мы упаковали его в ящики, убрали в трюм и продолжали наш путь. Дни потянулись один за другим, скучные, ужасно похожие друг на дружку, ровно рассеченные на отрезки времени завтраками, обедами и ужинами. Сразу после завтрака мы садились за разные бумаги: нужно было готовить отчет по всем разделам научной и поисковой работы, проделанной нами в рейсе. Мы добросовестно скрипели перьями по бумаге, составляли графики, чертили карты течений; планшеты температуры воды и ее солености на разных глубинах и в разных районах океана, составляли карты новых районов лова. Но все равно время тянулось мучительно медленно. Все реже можно было услышать на судне рассказы о том, что кому поправилось или удивило в дальних, чужих странах. Все больше в каютах и салоне матросы и механики говорили о родине, рассуждали, что сейчас делается в городе, в котором все мы живем; все чаще вспоминали о родных и близких. Каждый прошедший день тщательно заштриховывался в настенном календаре красным карандашом. Иногда и следующий день оказывался уже вычеркнутым из календаря. А Саня-механик, так он вообще зачеркнул весь июнь — месяц, который нам нужно потратить на переход; он перечеркнул его карандашом крест-накрест. Но в иллюминаторе все так же плескался серый неуютный океан, и все так же нужно было спускаться в машинное отделение к грохочущему поршнями и клапанами двигателю.
Однажды нас посетили две птицы: красивая, ярко-белая цапля и маленькая желтая пичужка. Как они очутились в такой дали от берега? Может, ураган, вихрь унес их в океан от родных болот и кустарников, а может, отстали птицы от перелетных, с севера на юг, стай. Отощавшая цапля зябко прятала одну или другую ногу под себя и, пошатываясь от качки, бродила, поглядывая желтым глазом: нет ли чего на палубе? А изголодавшаяся пичуга залетела в лабораторию и шмыгала под ногами людей. Ей кинули крошки хлеба, но птица не понимала, что это такое, и продолжала прыгать по столам, книгам и рукописям, отыскивая мошек или каких-нибудь букашек. Вечером, тоскливо пискнув, пичуга вылетела из лаборатории, ее подхватил ветер и понес комок перьев куда-то на северо-восток. Цапля же, проглотив брошенную ей рыбу, осталась ночевать, забившись под траловую лебедку. На другое утро мы нашли на палубе лишь несколько изгрызенных перьев — цаплю сожрали судовые крысы. Они перебрались на «Олекму» еще в Парамарибо — большущие, как кошки, рыжие портовые крысы. По ночам они выбегали на палубу и подбирали все, что остается от ярусного лова: оброненную ставридку, кусочек мяса, застрявший в шпагате. Потом им стало голодно, и крысы устраивали отчаянную драку из-за каждой летучей рыбки, залетевшей на судно. И вот — цапля… Всего лишь несколько объеденных перьев. И все.
