Тельняшка - моряцкая рубашка - Ефетов Марк Симович (книги онлайн без регистрации полностью .TXT) 📗
Бывают дни, когда у дяди Емельяна плохое настроение. Это случается, если нет работы. Но теперь так не бывает. Я видел Емельяна Петровича в плохом настроении только один раз - сразу же после войны, когда совсем не из чего было шить ботинки. Дядя Емельян был тогда ужас как разлохмачен: голова его походила на хризантему. Честное слово, не преувеличиваю! А теперь он гладко так причёсан, будто только что вышел из парикмахерской Канаревского. Об этом парикмахере я ещё расскажу.
Сидит дядя Емельян со своей работой у самого окошка, а окошко это на уровне тротуара. Мне его хорошо видно, особенно его причёску. И сколько раз я видел, как он кончал работу и говорил это своё "хорошо!". В это время мне даже казалось, что он очень красивый. Увидев, что дядя Емельян сделал работу и сам её с удовольствием принял, я уже не уходил, а поджидал его на улице. Он никогда сразу же за вторую работу не принимался. Снимет передник, умоется в тазу и щёткой пригладит и без того гладкие волосы. Потом наденет рубашку, галстук-бабочку, суконные брюки, отутюженные, точно они из жести, очень жёлтые блестящие ботинки и обязательно выйдет на улицу. Гуляет от угла до угла. И я с ним. Я знаю, о чём с ним говорить.
Один раз спросил его о сапожных гвоздях:
- Дядя Емельян, а почему, когда вы работаете, у вас полный рот гвоздей?
- Не гвозди это, а шпильки, - говорит Емельян Петрович. - Ты же не с плотником разговариваешь, а с мастером обувного дела. Понятно?
- Понятно, дядя Емельян. А почему?
- Потому, мил человек, что настоящая деревянная шпилька влажности требует. Сухая, та в ботинке не удержится, а влажная - будь здоров, не выскочит. Понятно?
У дяди Емельяна я любил больше всего выворотки выворачивать. Теперь их называют тапочки. А в те времена - выворотки, другого им названия не было. Шьёшь такие туфли на колодке. Некрасивые они: серые, обратная сторона кожи лохматая, корявая - жуть. С непривычки - тяжело. Бывало, щетиной палец наколешь и взвизгнешь:
- Ой!
- Что - ой?
- Накололся.
- Не беда: свои иголки для ежа не колки. Шей - не робей.
Я шью. Потом, как сошью, сниму колодку, выверну неизвестно что сырьё какое-то, одно слово - полуфабрикат, заготовка. И вдруг - туфли. Готовые. Великолепные. Чуть только тряпкой протрёшь - заблестят. Сам их сделал. И сам же удивляюсь. И говорю - не подумайте, что от хвастовства от неожиданности:
- Вот здорово!
- Подходяще, - говорит Емельян Петрович.
Вообще нет для него ничего дороже, чем о своей сапожницкой работе поговорить. Я всегда с ним этот разговор поддерживаю. К примеру, спрашиваю его:
- Дядя Емельян, достали вы сегодня хорошую щетину?
- Э, - махнёт он рукой, - не щетина, а кручина. Щетина, скажу я тебе, в нашем деле главное. Как смычок у скрипача. Шьёшь и поёшь. Идёт легко не наколешься. Дратва, мил человек, при хорошей щетине сама стежок делает...
Вы-то и не знаете, должно быть, что такое сапожная щетина. Она вместо иголки служит. Щетину вплетают в дратву - в толстую такую сапожную нитку, - и она как бы становится острым концом этой дратвы. Это очень удобно. Я ведь многому научился у дяди Емельяна. Дратву вощить так, что она как струна делается. Сухой, корявый кусок кожи так отмочить и отбить потом молотком, что кожа эта затем ложится гладкой подмёткой, как приклеенная. Но больше всего я любил новый ботинок с колодки снимать.
Только надо вам знать, что у настоящего сапожника, или, как говорил дядя Емельян, башмачника, просто так ботинок на колодке не бывает. Прежде чем на колодку натягивать заготовку, башмачник пятку и носок чуть припудрит, только не пудрой, а таким белым скрипучим порошком - тальком.
И как же тогда здорово колодку эту вынимать. Туго сидит, а выскакивает как намыленная.
А всё - тальк этот.
Была заготовка как тряпица: куски кожи, гвозди, то есть шпильки, дратва. А получилось такое красивое, великолепное. И я тоже гладил такой упругий блестящий ботинок и говорил:
- Хорошо!
Хотя моего-то труда в нём было ни на грош. Сработал этот ботинок Емельян Петрович...
Вот он сейчас, я слышу, разговаривает с Ежиным.
Илья Григорьевич заворачивает пару ботинок и говорит:
- Это дорого.
Дядя Емельян молчит.
Ежин спрашивает:
- Может, дешевле возьмёте?
Емельян Петрович молчит.
- Что ж вы молчите? - кричит Ежин, и усы у него при этом топорщатся.
- Д-до свидания! - говорит дядя Емельян, чуть только заикнувшись.
- А деньги? - спрашивает Ежин.
- Коли так, денег не надо. Спасибо.
- Что значит "коли так"? За что спасибо?
- Если с торговлей, не нужно. Спасибо за ботинки. Хорошо получились. Приятно было шить. Кожа мягкая, и приклад хороший. Хорошо.
- Как хотите, - говорит Ежин, - дело хозяйское.
И уходит, не заплатив. Жмот!
Деньги! Не взял Емельян Петрович денег. Не вернул Ежина. А ведь дядя Емельян из-за денег чуть было не сел в тюрьму. Собственно говоря, угодить в тюрьму мог, скорее всего, Ежин. Вот как это было.
"СКОРО ВОЙНА КОНЧИТСЯ?"
В том году мы ещё носили колотушки. Это были такие сандалии из дерева. Каждая сандалия из двух кусков дерева, соединённых на сгибе маленьким кусочком кожи. Идёшь по улице и только слышишь: стук-стук, клац-клац, стук-стук.
Это было время слова "вместо". Вместо ботинок - колотушки. Вместо хлеба - лепёшки, замешанные на чёрной муке и перемолотой древесной коре. Вместо дров и угля - кизяки, прессованный и высушенный навоз, а то и кукурузные кочерыжки. Вместо электрической лампочки - коптилки. Такие коптилки были тогда во всех домах. Штука немудрая: фитилёк в маленькой баночке, наполненной лампадным маслом.
Как-то зимой я бежал в школу. Бежал не потому, что опаздывал, а чтобы согреться. В феврале дело было. Я заметил, что, если не поешь досыта, всегда холодно. Ну и одежда, надо сказать, тоже была у меня узковатая. Снизу коротко, а рукава наставлены и от этого как дудочки. Может быть, и от этого холодно было.
Пробежал я квартал, завернул за угол и чуть было не сшиб парнишку. Самого от земли еле видно, а ботинки большие, должно быть отцовские, и сам женским платком перевязан крест-накрест.
- Я тебя не ушиб? - спрашиваю.
- Не.
Тут я замечаю, что глаза у парня громаднющие. Может быть, это мне так показалось, потому что личико у него худое-худое, белое, а губы, будто их чернилами накрасили, - фиолетовые. Парнишка этот взялся за мой длинный надтачанный рукав и держится. А в это время по мостовой конный разъезд проскакал на рысях. Копыта цокают, аж искры летят. Верховые к коням пригнулись, только коротенькие винтовки за спиной мотаются. Я знаю эти винтовки, а точнее сказать, карабины - французские. А скакали это бандиты. Разноцветные тогда были бандиты, с которыми Красная гвардия воевала. Главных бандитов называли "белыми". Но были ещё и "зелёные". Всех цветов я не припомню.
