Огни на реке - Дубов Николай Иванович (книги без сокращений txt) 📗
"АШХАБАД"
Пароход разворачивается носом по течению и, зачем-то протрубив еще раз, ходко бежит мимо Владимирской горки, переправы на пляж и Труханова острова. До самой воды остров зарос фанерными грибками и киосками, а настоящая зелень отступила подальше от берега, оставив его под жестоким солнечным накалом.
Навстречу пароходу, вздымая седые пенные "усы", мчится скутер. Костя провожает сидящих в нем людей завистливым взглядом и начинает обстоятельно знакомиться с пароходом.
У самых краев палубы, перед стеклянными будочками, справа и слева стоят укрытые брезентом шлюпки. И на носу каждой написано "Ашхабад". Только на одной шлюпке "д" почему-то размазано, и получается просто: "Ашхаба". Возле стенок будочек уставлены в ряд пустые белые ведра. На каждом синей краской нарисована только одна буква, но ведра стоят так, что опять-таки получается название парохода — "Ашхабад". Это слово написано и на спасательных кругах, подвешенных к поручням, и на колесных кожухах. Палуба совсем настоящая — деревянная, из узких, длинных дощечек, пазы между ними проконопачены и залиты смолой.
Костя принимается считать, сколько дощечек уложено поперек палубы, но мачта вдруг начинает отклоняться назад, пока не ложится почти совсем горизонтально: "Ашхабад" приближается к мосту, и мачту опускают, чтобы не зацепить мост.
Пароход густо и внушительно гудит. Теперь Костя видит, что гудок медная дудка с двумя полукруглыми дырами — укреплен сзади трубы. Оттуда сначала вырываются брызги, пар, а потом уже начинается басистое гуденье.
"Ашхабад" проходит между быками пешеходного моста, почти у самого левого берега. Костя пытается рассмотреть через настил бегущие поверху машины и автобусы, но там, кроме переплетения бревен и балок, ничего не видно. На самом верху быка один над другим висят фонари, к ним из воды отвесно поднимаются скобы — ступеньки. Костя прикидывает, легко ли туда взобраться, и решает, что Федор, конечно, заберется, и он, Костя, хотя высоко и страшновато, залезет тоже. Ничего особенного.
Позади остаются заросшие кручи правого берега, уткнувшаяся в небо колокольня Лавры, железнодорожный мост. Берега отступают, словно приседают, и укутываются мелкой порослью лозняка. Немногочисленные пассажиры на палубе подставляют ветру спины, устраиваются на корме за трубой, где из машинных люков идет теплый воздух, пахнущий нагретым маслом.
Если заглянуть в люк — там видны вентили, трубы в толстых коричневых обмотках, словно в компрессах, и блестящие рычаги, которые снуют взад-вперед, как локти. На одной из труб сохнет тельняшка, на другой черные брюки.
Костя спускается вниз — получше рассмотреть машину. Здесь палуба железная и вся утыкана пупырышками, чтобы ноги не скользили. Но железо это так отшлифовано башмаками и сапогами, что пупырышки мало помогают, и оно все равно скользкое. Костя находит трап в машинное отделение, но только заносит ногу через высокий железный порог, как его окликают:
— Ты зачем? Туда ходить нельзя!
Костя поворачивается и идет в салон на корме. Здесь пассажиров мало, они сидят порознь и молчат. Только три тетки, зажав между ног корзины и мешки, склонились друг к другу и, как заводные, кивают головами четвертой, которая что-то негромко и горячо рассказывает. Костя, как бы нечаянно, проходит мимо — а вдруг что-нибудь интересное!
— Прихожу я — и что же вы думаете, милаи? — трагически говорит рассказчица. — Телушка-то не поёна!..
Все ясно. Телушки Костю не интересуют.
Поодаль, у окна, сидит женщина с усталым липом. Возле нее и под жестким диванчиком сложены узлы, мешки, деревянные чемоданы с большими висячими замками. Женщину разморила жара и усталость, она то и дело клонится вправо, к большому узлу, приткнувшись к которому спит девочка лет четырнадцати. Другая девочка, поменьше, с мелкими русыми кудряшками на лбу, бродит по салону, потом забирается с ногами на диванчик и смотрит на убегающие назад пологие зеленые берега. Ей, видно, тоже хочется спать — она широко, всласть зевает.
— Проглотишь! — говорит Костя и тоже взбирается на диванчик рядом. Ты что, не выспалась?
— Ага. Мы всё едем и едем, и никак не выспишься…
— Да ведь пароход недавно отошел.
— А мы дальние. Мы с Сахалина едем. Три недели уже.
— С Сахалина? — переспрашивает Костя, жадно и недоверчиво оглядывая девочку.
Он заговорил с ней от скуки — что за компания какая-то девчонка! — но теперь она кажется ему необыкновенной, и даже выгоревшие мелкие цветочки на ситцевом застиранном платье — удивительными.
— Врешь небось?
— А с чего бы я врала? — равнодушно отвечает девочка. — Вон хоть у мамы спроси.
Костя оглядывается на женщину с усталым лицом, но та уже совсем склонилась на узел и сладко спит.
— А что вы там делали?
— Известно что — жили. Папа на рыбзаводе работал — там и жили, в поселке.
— И ты океан видела, Великий или Тихий?
— Ну да, мы ж на берегу жили.
— И по морю на пароходе плавала?
— А как же! Иначе до Сахалина не доберешься. Можно еще на самолете, так у нас вещей много.
Девочка говорит спокойно и равнодушно, а Костю разбирают зависть и восторженное любопытство. Он не понимает, как можно говорить об этом хладнокровно. Да если бы он побывал на Сахалине, на берегу океана!.. Ему хочется узнать сразу все обо всем, но девочка по-прежнему отвечает вяло и скучно.
— Эх, ты! — укоризненно говорит Костя. — Что ты как вареная? Столько видела, а рассказать не можешь!
— Это я спать хочу. Вот приедем, высплюсь, тогда…
— А вы куда едете?
— Сейчас к бабушке, в Черкассы, а потом — в Каховку.
— В Каховку? — Любопытство и зависть Кости разгораются еще больше. Зачем?
— Папа на строительстве устроиться хочет.
— А ты?
— А что ж я? Я учиться буду. Папа хотел раньше ехать, а потом решил подождать, когда у меня и Сони уроки кончатся. Как кончились, мы и поехали.
— А где ж твой отец-то?
— В буфете. Он давно уж пошел. Пиво, наверное, пьет.
— Пойдем, покажи.
— Да, а если оттуда прогонят?
— Не прогонят!
По гулкой железной палубе они проходят в носовое помещение, где расположен буфет. За четырехугольным столом против буфетной стойки сидят трое: полный лысый человек в очках, смуглый юноша и худощавый, с загорелым, словно обожженным, лицом мужчина в бумажной фуфайке, заправленной в брюки. Перед ними стоят кружки с пивом, над которыми пузырятся белоснежные пенные шапки.
— Ты что, за мной пришла? Соскучилась? — замечает девочку мужчина в фуфайке. — Сейчас пойдем!
Он погружает свои светлые, как пиво, усы в пену, потом отставляет кружку, вытирает усы и обращается к собеседникам:
— Я ведь сам родом-то оттуда, из Алёшков… Как же я мог на месте усидеть, когда на моей родине такое началось? Уж теперь-то мы нашу землю образуем! — Он стукает по столу кулаком так, что кружки подпрыгивают, одним глотком допивает оставшееся пиво, поднимается, и только теперь становится видно, какой это большой и сильный человек. — Пошли, Настя!
Сахалинцы уходят. Юноша пьет пиво, а толстый мужчина, потирая лысину, смотрит вслед ушедшим и говорит:
— Вон как — за двенадцать тысяч верст человек прискакал!..
— А как же? — отвечает юноша. — Я вот, как курсы кончу, тоже туда поеду.
Они умолкают.
Костя ожидает продолжения разговора, но лысый уходит, а юноша углубляется в книгу.
Через некоторое время Костя опять идет в кормовой салон, где расположились сахалинцы. Однако Настя уже спит, положив голову на колени матери; спит и отец, вытянувшись на узком диванчике во весь свой огромный рост.
Не спит только старшая сестра Насти — сторожит вещи. Костя пробует с ней заговорить, но она, опасливо моргая подпухшими веками, косится на него и молчит. Как все-таки несправедливо бывает в жизни, думает Костя: вот такую сонную клушу везут в Каховку, а он не может туда попасть!..
Однако делать здесь нечего, и Костя уходит в буфет. Там большие окна, из них видно все вперед и по сторонам, а дверь ведет на нос, где на барабан намотана якорная цепь и торчат какие-то рычаги. Костя открывает дверь и выходит туда, но его догоняет возглас:
