Жизнь и приключения Заморыша - Василенко Иван Дмитриевич (библиотека книг .TXT) 📗
- Не треба, - решительно отклонил поп. - Вы и без того задержали плату за целых десять дней. Очищайте флигель.
- Батюшка, в молитве господней говорится: "И остави нам долги наша, яко же и мы оставляем должникам нашим", - напомнил отец.
Ксенофонт поморщился:
- Толкование невежественное и своекорыстное! "Долги" сказано в смысле прегрешений. А к данному случаю больше подходит: "Воздайте кесареви - кесарево, а божие - богови".
- Эх, батюшка, - не сдавался отец, - вспомните Юдифь: она тоже собирала колосья, однако ж царь Давид не осудил ее за это и даже женился на ней.
- Невежество! - скривил Ксенофонт рот. - Это была не Юдифь, а Руфь, и женился на ней не царь Давид, а Вооз, царю ж Давиду она приходилась бабкой. Невежество!
- Ну, бабкой так бабкой, а колосья все-таки собирала, стоял на своем отец.
Поп показал на дверь:
- Изыди!
Придя домой, отец сказал:
- Черт с ним, с попом и его курами! Переедем в город. Дети подрастают, их учить надо. Мне в городе уже кое-что предложили. Вот съезжу и окончательно договорюсь. Верное дело!
В ГОРОД!
При одной мысли, что мы переезжаем в город, у меня в груди сладко щекотало. За восемь лет своей жизни я в городе ни разу не был, но сколько чудесного о нем наслушался! Например, Маша рассказывала, что там идешь-идешь по улице, глянул, а прямо под ногами у тебя часы серебряные лежат. Положил часы в карман, пошел дальше - что-то под деревом блестит. Нагнулся - брошь золотая. Может, Машка и врала, но разве не из города отец привозил перед рождеством и пасхой головку голландского сыра и копченую колбасу с перчиком! Разве не из города привозили золотистые пахучие франзольки *, когда я болел и фельдшер запрещал давать мне обыкновенный пшеничный хлеб! Разве не в городе купил отец мне и Вите красного и блестящего, как огонь, сатина на рубашки!
Город! Да там каждый день крутятся под шарманку карусели с лошадками и каретами, те самые, разодетые в шелк, бархат и серебряную бахрому карусели, которые приезжают к нам в деревню только раз в году, в престольный праздник. Даже паны приводили своего паныча покататься на них. А мы каждый день будем в городе кататься! Вот! Пусть пани, которая прогнала нас, теперь лопнет от зависти.
Как он выглядит, город, я не знал и представлял его в своем воображении, как мог. Против волостного правления, где мы раньше жили, протянулась коновязь - длинное бревно на вбитых в землю кольях. Однажды я сел на нее, обхватил ногами бревно, а головой опрокинулся вниз. И мир в моих глазах стал другим: деревья, избы, колокольня с золоченым крестом - все показалось праздничным, все купалось в голубом небе. И я от радости закричал: "Ой-ой-ой!.. Как в городе!.." Кочевать из деревни в деревню было для нашей семьи делом привычным, но переехать на постоянное жительство в город - не так просто. К тому же на переезд нужны были деньги.
- Придется продать корову, - сказал отец.
Мама всплеснула руками:
- Продать Ганнусю! Кормилицу нашу!..
Ганнусей мы все гордились: она слыла первой красавицей в стаде. Даже голос ее, каким она требовала открыть ей ворота, когда возвращалась с пастбища, был самым приятным из всех коровьих голосов.
Отец вздохнул и отправился искать покупателя. Вскоре он вернулся с коротконогим толстым мужиком, еще более богатым, чем старшина Чернопузенко. В руке мужика была веревка, которую он и принялся без разговоров накручивать на рога коровы.
- Прощай, Ганнуся! - сказала мама, поцеловала ко
* Франзоль - маленькая белая булочка.
рову в белое пятнышко на лбу и вытерла свои повлажневшие глаза концом головного платка.
- Прощай, Ганнуся! - собезьянничала Маша. Дотянуться до пятнышка она не смогла и чмокнула корову в ее черный нос.
Мы с Витей заморгали глазами.
Мужик намотал конец веревки на руку и повел нашу корову со двора. Пошла она покорно, но в воротах повернула к нам голову и жалобно замычала.
- Иди, иди с богом! - сказал ей отец.
Наутро во двор въехали две арбы. Мы вытащили из флигеля деревянные табуретки, полуразвалившийся комод, корыто, рассохшиеся бочки. Все это уложили на арбы и увязали веревками, Потом и сами уселись сверху. В это время на своем балконе появился Ксенофонт.
- На, выкуси, - сказал отец и с высоты арбы показал ему кукиш.
Ксенофонт издали не сразу рассмотрел, что это ему показывает бывший квартирант, а когда рассмотрел, то и сам сложил свои персты в такую же фигуру.
Так, напутствуемые поповским кукишем, мы выехали со двора.
На передней арбе - отец с Витей, на задней - мама, Маша, я и работник мужика, который увел нашу Ганнусю, заплатанный Фома. День был воскресный, хозяева сидели на глиняных завалинках у своих хат, одни лузгали семечки, другие дымили махоркой, и все молча провожали глазами наши арбы.
Вот и последняя хата, убогая хибарка с выпирающими из-под гнилой соломы стропилами, с запыленным окошком и повалившимся плетнем, - хата вдовы Митрофановны.
А дальше, на горке, размахивает крыльями ветряная мельница.
Ух, что за крылья! Когда одно опускается до земли, другое поднимается к самому небу. Ударит такоо крыло по нашей арбе - и в щепки... А отцу хоть бы что!
Правит прямо на мельницу.
Но вот и мельница позади. Я оглядываюсь на деревню, и глаза мои застилаются слезами: то ли мне Ганнусю жалко, то ли вдову Митрофановну, когда-то угостившую меня вареной кукурузой, то ли всех нас, прогнанных из родной деревни. Но тут я вспоминаю, что едем мы не куда-нибудь, а в город, где все как в сказке, и душа моя замирает в сладостном ожидании необыкновенного.
Лошади идут шагом, скрипят арбы, дребезжит подвязанная к задку пустая цибарка. А кругом, до тех манящих мест, где небо сходится с землей, ровно и пустынно.
Если б не светло-желтые копны скошенной пшеницы, похожие на огромные соломенные шляпы, то хоть шаром покати. По голубому небу плывут белые, как вата, тучки.
Наплывет такая тучка на солнце - и кругом все потускнеет. Но это только на минутку. Вдали на землю ляжет светлая позолота, она быстро пронесется нам навстречу, и опять все кругом засияет.
Изредка повстречается арба, так высоко нагруженная скошенным хлебом, что лошадь кажется игрушечной, прошелестит колосьями - и опять никого.
