Кто не верит — пусть проверит - Гофмейстер Адольф (чтение книг txt) 📗
— Нефть.
— Нефть тоже. Но в Тахко нет нефти, там добывают серебро. Мексика — страна серебра, и по его добыче она занимает сейчас первое место в мире. Тахко красивый, богатый город — серебряные рудники приносят хороший доход. В 1929 году в Мексике было добыто три тысячи триста восемьдесят тонн серебра. Ты вообрази, Кнопка, товарный состав из трехсот тридцати восьми вагонов, наполненных серебром. Когда я вспоминаю о своем путешествии в Мексику, мне кажется, что это страница из книги сказок или «Старинных чешских сказаний», вернее мексиканских. Там горы серебра и золота. Испанские завоеватели, о которых у нас писал Иван Ольбрахт, возглавленные жестоким, корыстолюбивым авантюристом Эрнаном Кортесом, разрушили царство Монтесумы и, подавив отчаянное сопротивление индейского народного героя Гуатемоса, принялись грабить страну — воровать и расхищать ее богатства. В первую очередь — серебро и золото. Как будто в них все счастье. Разграбив замки, крепости, храмы и пирамиды, они стали добывать серебро и золото из недр земли. Заложили огромные рудники и начали весьма совершенными для того времени методами добычу серебра.
— Когда это было?
— В 1500 году. Гид Мексиканского бюро путешествий, не зная, кто мы, с восхищением рассказывал нам: «Представьте себе, уважаемые господа и дамы, что Эрнан Кортес пригласил лучших специалистов по добыче серебра, чтобы они заложили ему рудники здесь, в Тахко. Это были два чешских рудокопа из Кутной горы».
— Папа, это ты серьезно? И это доказано?
— В книгах я этого нигде не нашел, но так рассказывают жители Тахко. Вероятно, это старинное предание. Весьма возможно, что так оно и было. Но, если тебя кто-нибудь спросит, откуда я это знаю, скажи, что от одного старого индейца, который был проводником иностранцев в Тахко.
— Индейца с перьями?
— Нет. Без перьев, а в кепи с козырьком. И на околыше у него значилось, что он гид. Он показал нам лавки чеканщиков серебра и серебряных дел мастеров, обратил наше внимание на то, что мы приехали как раз в День поминовения усопших. Знаешь, такой грустный, дождливый день, когда поминают умерших и вы с бабушкой возлагаете на Ольшанском кладбище венки на могилы. Но тут светило солнце и не было никакого намека на грусть. Мексиканцы не боятся смерти. Для них в черепе, скелете, в самой смерти нет ничего страшного. В День поминовения магазины полны тортами, украшенными сахарными черепами, пряничными скелетами и конфетами, имеющими форму костей. По улицам тянутся к кладбищам вереницы мексиканцев, ярко, по-праздничному одетых, с корзинками, полными еды, с флягами пульке — мексиканской водки. Они располагаются на могилах, едят, пьют, пируют и поминают умерших. Гремят оркестры, и веселье затягивается до утра.
По улицам тянутся вереницы мексиканцев, ярко, по-праздничному одетых, с корзинками, полными еды, с флягами пульке…
Потом наш гид повел нас в красивый дом, внутри выложенный синими плитками из Пуэбло. Дом стоял в тени столетних деревьев, отсюда открывался прекрасный вид на город. В дверях гид остановился и кратко сообщил: «Здесь жил профессор Александр Фридрих Гумбольдт». Больше он ничего не знал, и я подозреваю, что те три американца и один голландец, которые были с нами, знали о Гумбольдте не больше, чем ты.
— Но я о нем ничего не знаю! Кто это?
— Это один из самых знаменитых путешественников и географов в мире, который заложил основы современной научной географии. Родился он в 1769 году и объехал почти весь мир. Был в Америке, в Азии, на Урале, в Сибири, в Перу и в Мексике. И во всем мире что-нибудь да названо его именем.
— Что например?
— Горный хребет в Китае; горы в Средней Азии, Австралии и Новой Зеландии; озеро и река в Соединенных Штатах Америки; ледник в Гренландии; минерал гумбольдит, университет в Берлине — в Германской Демократической Республике, и, наконец, кратер на Луне.
— Но там он не был.
— Не был. Ну а здесь, в Мексике, он был как раз, когда восемнадцатое столетие сменилось девятнадцатым.
— Наверно, вначале все путали. Но это, должно быть, замечательно! Придешь после рождественских каникул в школу, а за это время уже началось двадцать первое столетие! И никакой разницы не видно.
— Я тоже завидовал Гумбольдту. Мне хотелось бы дожить до того, чтобы дрожащей рукой — мне будет тогда девяносто восемь лет — нарисовать на кого-нибудь карикатуру, для проверки взглянуть на календарь и подписать: «А. Г. 2000 год».
— А что делал этот Гумбольдт?
— Писал книги о том, как прекрасна земля. Он объездил весь мир, знал всё не по книгам, а всюду побывал сам. И, конечно, не мог об этом не написать. Он провел на чужбине почти всю свою жизнь. Двадцать лет в Париже. И только потом вернулся в Германию. После его возвращения к нему пришел какой-то любопытный человек, наверно это был журналист, и спрашивает: «Господин Гумбольдт — тогда еще не говорили „товарищ“, — господин Гумбольдт, вы видели весь мир, у вас такой опыт, какого ни у кого нет, — назовите, пожалуйста, три самых красивых города на свете». Это, Кнопочка, не выдумка, это было на самом деле. Господин Гумбольдт задумался, и… угадай, что он ответил.
— Я бы знал, что сказать.
— Скажи-ка.
— Ну, нет! Не скажу. Нарочно не скажу. Сначала расскажи, что он ответил.
— Неаполь, Константинополь и Прага.
— Я так и знал! Я знал, что одним из них будет Прага!
— А откуда ты знал?
— Но ведь Прага самый красивый город в мире! Верно?
— Верно. Видишь ли, куда бы мы ни отправились — в мексиканские ли рудники, — мы найдем там чешских рудокопов, или в дом Гумбольдта — мы узнаем, что он говорил о Праге. Человек не может оторваться от своей родины. Словно наши даже не отмеченные на карте Ржички — центр мира.
— А разве это не так?
— Почти что так. Для человека центр мира там, где его родина. В конце концов, ты прав. Путешествие, из которого не возвращаются домой, — уже не путешествие. Это изгнание. Эмиграция. А быть изгнанником, вечным иностранцем, знать, что твой дом — не дома, — это самый страшный удел, какой только может постигнуть чеха. Не иметь возможности вернуться домой… Мы с мамой испытали это во время войны и знаем, что это такое.
Некоторое время царило молчание. Каждый из нас думал о своем. Прошла с корзиночкой ежевики босая девочка из домика, что стоит повыше нашего. Внизу, по склону гор, люди шли к роднику за водой. Вдали, на горизонте, тяжелый воз тащился к Дворкам. Еще дальше отроги гор ступенями спускались к чешской равнине. Открытой, синей, белой, широкой.
— Иди сюда! Посмотри вокруг! Ну, не прекрасно ли здесь, у нас дома? А?
ВОЙНА И МИР,
или
БЫК И ГОЛУБЬ
В Ржичках весна. В других местах она уже кончилась, но здесь, в горах, она в самом разгаре. Мы собирали первые цветы. А потом тщетно пытались смастерить свисток. Вероятно, я забыл, как это делается, — свисток молчал. Но весна была весной.
О Пикассо речь зашла потому, что перед нами на лужайке сидели два голубя, один из них был белый. Мы заговорили о голубятниках, о том, что горняки в Северной Франции разводят голубей. Потом от голубятников мы перешли к голубю мира. Впрочем, в таких поворотах беседы нет ничего удивительного — ведь между всеми явлениями существует поразительная связь. Белый голубь, вспугнутый нашими шагами, вспорхнул, промелькнул над домиком Янсов и улетел, четко выделяясь на фоне черного леса.
— В угольном бассейне Северной Франции, около Лилля, у бельгийской границы, как-то вспыхнула забастовка горняков. Нищенская заработная плата, опасная работа, недостаточное социальное обеспечение в случае болезни и старости, рост дороговизны довели горняков до отчаяния, и они прекратили работу. «Мы не будем рубить уголь до тех пор, пока вы, хозяева, не удовлетворите наши требования». Работа на шахтах прекратилась, и пикеты стачечных комитетов следили, чтобы штрейкбрехеры не спускались под землю.
