Костёр в сосновом бору: Повесть и рассказы - Дворкин Илья Львович (книги хорошего качества TXT) 📗
Он уложил обоих в сани на шуршащее сено, накрыл тулупом. Потом полез в какой-то дальний, внутренний карман, что-то вытащил оттуда и наклонился к мальчишкам. Володька почувствовал на губах бутылочное горлышко, хлебнул из него и, поперхнувшись, закашлялся. Водка резко обожгла горло, прокатилась горячим расплавленным комом в желудок и разлилась теплом по всему телу. Рядом закашлялся Генка.
— Что, босяки, — спросил рыбак, — заледенели совсем? Изобретатели сопливые. Это надо же придумать такое. — Он неодобрительно покачал головой, ещё что-то пробормотал и забрался в сани.
Володька обнял Генку, и они счастливо и немножко глупо заулыбались.
А сани, плавно покачиваясь, покатили по льду.
Над мальчишками в непостижимой вышине дрожала одинокая голубая звёздочка. На шесте, мигая жёлтым пламенем, качался фонарь.
Володька и Генка блаженно вытянулись под мохнатым, тёплым тулупом. Им было покойно и хорошо. Им крепко досталось сегодня, но они боролись до конца и не боялись. Ну может быть, самую малость.
Они прижались друг к другу; сани качались, как большая лодка, и мальчишки поплыли туда, где есть рыбаки в грохочущих плащах, тревожащиеся мамы и тёплый изразцовый бок печки.
ПЕРЛАМУТРОВАЯ РАКОВИНА
Рассказ
Кешка-победитель
Кешка проснулся и резко сел на кровати. Сердце торопливо и гулко бухало на всю комнату. Он сидел оглушённый его ударами и не понимал, что случилось.
Было темно. В черноте комнаты выпукло выделялся тёмно-синий квадрат окна. В верхнем углу его, как жёлтый шмель, шевелилась мохнатая звёздочка.
Потом сердце притихло, затаилось, и Кешка услышал мягкое, усыпляющее тиканье ходиков. Он повернул голову туда, где они висели, и ясно представил себе голубой круглый циферблат с нарисованной кошачьей мордой. Глаза у кошки хитрющие, шмыгают вслед за маятником — кажется, вот-вот подмигнут. Круглые.
Кешка улыбнулся и совсем успокоился. Он снова лёг на подушку и провёл рукой по лицу.
Лицо было мокрое. Кешка удивлённо отдёрнул руку… и вдруг всё вспомнил.
Вспомнил то, что снилось ему уже вторую ночь подряд: высокую сквозную вышку, море далеко внизу, раскалённые, пахнущие солью доски площадки и весь этот знойный, томительный день. День его, Кешкиного, позора и унижения.
Дом спал. Мирно тикали ходики. И весь город тоже спал, и вся земля. А Кешка был совсем один. И ничего нельзя было вернуть, нельзя было исправить.
Кешка забился к стене, сжался калачиком, стараясь занимать как можно меньше места, и уже наяву заплакал яростными и бессильными слезами.
Он старался не думать, не вспоминать, забыть, но не умел. И думал, и вспоминал, и корчился от стыда.
Кешка приехал в этот южный город из Сибири. Семь дней он просидел, влипнув носом в стекло, — всё глядел, глядел и не мог наглядеться. За окном медленно вращалась Земля — огромная, разная. На седьмой день поезд, изогнувшись, как зелёная гусеница, запетлял между гор. Горы были крутые, и в окошко виднелись только унылые серые стенки, сложенные из косых плиток.
А потом настал час, когда поезд вдруг скользнул в один из бесчисленных дымных тоннелей, лихо свистнул и выпрыгнул в такой ослепительный мир, что Кешка зажмурился. А когда открыл глаза, в лицо ему выплеснулось что-то синее, живое, бесконечное. Это было море.
— Смотрите же! Скорее! — закричал Кешка, но все пассажиры и так уже облепили окна, причмокивали языками и говорили всякие красивые слова.
Море чуть заметно шевелилось, будто дышало, вспыхивало мгновенными иголками бликов и обдавало таким спокойствием, такой силой, что Кешка сразу почувствовал: здесь ему будет хорошо.
В новом городе дома были белые. Всюду росли невиданные деревья, а по улицам ходили необыкновенные люди — красивые и весёлые. Мужчины пускали зайчиков ослепительно белыми штанами, а женщины были такие разноцветные, что рябило в глазах.
Кешка шагал рядом с мамой, и рот его сам собой растягивался до ушей. Он видел, что мама тоже стала необыкновенной. У него была самая красивая мама на свете.
Поселились они в маленьком домике у самого моря. Толстая ласковая хозяйка хлопотала и так радовалась, будто Кешка и его мама самые близкие люди.
— Ох же ж ты мой беленький, худышечка ты моя! И что ж ты такой бледненький, что ж?! — говорила она и гладила Кешку по голове пухлой ладонью. — И какой же ты заморышек! Ну ничего, тётя Люба с тебя человека сделает.
Мама немножко смущалась. А Кешка даже на «заморыша» не обиделся. Ему здесь всё нравилось: и улица, и дом, и хозяйка.
В день приезда возились допоздна — переставляли мебель по маминому вкусу, разбирали вещи, мыли полы. Кешке не терпелось поскорее удрать из дому, сбегать к морю. Но так и не удалось: мама бы без него не справилась.
Легли поздно, и Кешка сразу же уснул как убитый.
Утром, ещё не совсем проснувшись, он почувствовал, как солнечный луч тёплым пальцем упёрся ему в подбородок и медленно пополз вверх. Кешка ждал. Луч шевельнулся, пощекотал губы и остановился на переносице.
Кешка чихнул и окончательно проснулся. Шлёпая босыми ногами, он прошёл на маленькую веранду, загрохотал умывальником, зафыркал колючей холодной струйкой.
Мамы не было. На столе стоял стакан молока, рядом лежали две ватрушки. Кешка наскоро перекусил и выскочил на улицу.
Он стоял на тротуаре и раздумывал. Это было замечательно: куда ни пойти, везде интересно, всё незнакомое.
Кешка поднял голову и обомлел — прямо перед ним торчала узкая, как башня, гора. Вся она была будто бы в кудрявой тёмно-зелёной шерсти, а белая верхушка игольчато вспыхивала на солнце, горела и переливалась.
— Эй ты, белобрысый, а ну-ка иди сюда, — сказал кто-то.
Кешка обернулся и увидел толстого загорелого мальчишку с громадным, лоснящимся носом. «Эк, носище-то какой!» — изумился про себя Кешка и подошёл, улыбаясь.
— Чего зубы скалишь? — крикнул мальчишка и сделал неуловимое, но явное враждебное движение. Он оглядел Кешку с ног до головы прищуренными глазами и сказал:
— Ты тётки Любы квартирант. Квар-ти-рант, — повторил он с таким выражением, что Кешка понял: быть квартирантом очень стыдно.
Кешка перестал улыбаться и стоял выжидая. Носатый хищно пригнулся и пошёл на него. Кешка попятился.
— Ага, удираешь, белобрысый! Боишься! — радостно завопил носатый. — Сейчас ты у меня схлопочешь, от меня не удерёшь! Не таких лупили!
— Ну? — тихо спросил кто-то.
Из соседней калитки вышел мальчишка в майке и синих трикотажных штанах. У него был облупившийся и короткий нос, выгоревшие до рыжины волосы и серые бесстрашные глаза.
— Кого же это ты лупил, Таракан? — спокойно спросил он.
Носатый сразу как-то сник и заискивающе заулыбался:
— Да это я так, Санька. Тут у тётки Любы квартирант объявился. Я к нему подошёл, а он испугался.
— Тебя?
— Ага, меня, — закивал носатый. — Такой пугливый квартирант.
Санька равнодушно оглядел Кешку, пожал плечами и неторопливо пошёл по улице.
Кешка хотел побежать за ним, догнать, объяснить, что это всё враки, ничего он не испугался, просто попятился от неожиданности. Пусть Санька не думает ничего такого, Кешка не трус. Он у себя дома, в Сибири, однажды три дня проплутал в тайге, заблудился. И совсем не боялся. Ну может быть, самую малость.
Но Кешка ничего этого не сделал. Ему было неловко. Он стоял и глядел, как медленно удаляется крепкая, решительная Санькина спина.
Потом Санька завернул за угол, а носатый мелкими шажками подошёл к Кешке и очень больно треснул его по шее. И сразу убежал. Кешка и опомниться не успел.
