От первых проталин до первой грозы - Скребицкий Георгий Алексеевич (книги полностью .TXT) 📗
А ведь Михалыч угадал, что Иван Андреевич не даст денег для Татьянки. А на колокол дал. Почему] это? А мама не угадала. Значит, Михалыч догадливее? Но мама всё-таки хорошая И добрая. Она хочет. ] помочь Татьянке скорее выздороветь. Но почему) нельзя просто отдать деньги отцу Татьянки, нужно посылать ему по почте, иначе он обидится? Что же тут плохого или обидного?
Всё это было непонятно и как-то очень нехорошо. Я не понимал, в чём дело, но чувствовал за всем этим какую-то неправду.
Я, конечно, давно уже знал, что на свете есть богатые и бедные люди. Об этом часто говорили взрослые, об этом мне мама читала в книжках. Но сегодня я почувствовал всё это как-то особенно живо и глубоко.
«Как плохо быть бедным! — подумал я. — И почему это на свете так нехорошо устроено? У одних очень много денег, а у других совсем нет. А почему нельзя взять все деньги и разделить, чтобы у всех было поровну? Если бы я был царь, обязательно велел бы так сделать».
И мне стало даже обидно, что я не могу сделаться царём и не могу осуществить такое простое и хорошее дело.
Прошла неделя, другая. Погода стояла тёплая, солнечная. Татьянка выздоравливала и без всякого Крыма. Об этом мы узнавали от Михалыча. Он почти каждый день ходил её навещать.
Скоро она и совсем поправилась. Но печальные, тревожные мысли, которые были вызваны её болезнью, уже не могли мною забыться. Они говорили мне о том, что в жизни, увы, далеко не всё хорошо и радостно. Это были уже не совсем детские мысли.
ПЛЮШЕВЫЙ МИШКА
После болезни Татьянки я невольно стал как-то внимательнее присматриваться ко всему, что меня окружало, и подмечать то, мимо чего раньше проходил не задумываясь.
Однажды, пообедав, я сидел у окна в столовой. Вдруг к нам во двор вошла женщина-нищенка с мальчиком. Оба были одеты в какие-то лохмотья, у каждого за спиной виднелся мешок, через плечо висела грязная холщовая сумка, а в руках была длинная палка.
— Подайте милостинки-христорадинки!.. — торопливо нараспев затянули они, подходя к окну и протягивая худые, чёрные от загара руки.
— Мама, мама! — позвал я, выбегая в другую комнату. — Там нищие, милостыньку просят.
Вместе с мамой я вернулся в столовую. Нищенка с мальчиком всё ещё стояли у окна, протянув к нему свои костлявые руки.
— Иди, иди, мамаша, вон в ту дверь-сказала мама, показывая на дверь в кухню.
Женщина низко поклонилась и, держа мальчика за руку, пошла, куда указала мама.
В кухне мама посадила обоих за стол, налила в миску оставшегося от обеда супа, нарезала хлеба.
Женщина и мальчик перекрестились и сели есть.
— Вы что же, не здешние? — спросила мама.
— Елецкие мы, из-под Ельца, значит, — отвечала женщина. — Отселева, почитай, вёрст сорок будет. Погорели весной, вот теперь и ходим с сынком, побираемся.
— Погорели? Пожар, значит, был?
— И, родненькая, какой пожар-то! Почитай, полдеревни огнём смахнуло. Как занялось от крайней избы, так и пошло, и пошло по ветру. За полночь загорелось-то, все мы спали. Так из домов в чём легли, в том и повыскакивали. Всё погорело. У нас с сынком и коровка, и овечки, и поросёночек… ничего от огня не уберегли.
Я слушал этот страшный рассказ, слушал и удивлялся, что женщина так спокойно говорит.
А она всё рассказывала и почти ничего не ела. Зато её сын ел суп с большим удовольствием.
Только, когда мать начала говорить о том, как металась, ревела в горящем хлеву корова, мальчик вдруг перестал есть, широко раскрыл глаза, будто видя что-то перед собой, и вдруг сказал;
— И Маруська тоже сгорела.
— Какая Маруська? Девочка? — испуганно спросила мама.
— Да нет, — махнула рукой женщина, — кошка его, Маруськой звали. — И, погладив сына по голове, добавила: — Мал ещё, несмышлён. Всё добро погорело, а он, видишь, о кошке своей убивается. Чуть сам из-за неё не сгорел.
— Жалко Маруську, — тихо сказал мальчик. — Она в окно кинулась, а окно закрыто. Я бы вытащил, да мамка не дала.
— Так и сгорел бы вместе со своей Маруськой! — раздражённо сказала женщина и, вздохнув, добавила: — А может, и лучше было бы. Куда мы теперь, бесприютные, денемся? Наступит зима, всё одно помирать.
— Но как же это? — удивилась мама. — Всё сгорело. Должен же вам кто-то помочь отстроиться, хозяйством обзавестись?
Женщина посмотрела на маму усталыми, какими-то подслеповатыми глазами:
— Кто должен помочь? Господь бог нас огнём за грехи покарал. А простит ли он, поможет ли, бог его знает. Я и сама не пойму, — добавила она в раздумье, — чем уж мы его так прогневали? Мужа грозой убило, дочь в тифу померла, а вот мы с Николкой по миру ходим. Ну что ж, — вздохнула она, видать, на всё его божья воля!
Женщина ещё раз перекрестилась и, встав из-за стола, низко поклонилась маме:
— Благодарю покорно за угощенье… Пойдём, сынок.
— Подождите, не уходите, — остановила её мама. — Я вам кое-какую одежонку дам.
— Ох, родимая моя, заставь за тебя весь век бога молить! — запричитала женщина.
Я побежал в комнаты вслед за мамой. Она быстро достала из шкафа своё старое шерстяное платье, платок, потом вытащила из сундука мой костюмчик, из которого я уже давно вырос, взяла прошлогодние башмаки, они мне тоже были малы, и понесла всё это в кухню.
— Мама, а можно, я Коле своего мишку подарю? — попросил я.
— Какого, плюшевого?
— Ну да.
Мама заколебалась.
— На что он ему? — в нерешительности сказала она. — Одежда ему нужна. А мишка? Где он его с собой таскать будет. Он и играть-то с ним не сумеет.
— Мамочка, позволь, я ведь в него тоже редко теперь играю, я уж большой!
— Ну хорошо! — вздохнула мама. — Только это уж глупости, ни к чему совсем.
Но я уже обнимал маму и благодарил за разрешение. Мигом достал мишку из коробки с игрушками и следом за мамой побежал в кухню.
Увидя одежду, женщина даже ахнула и бросилась целовать маме руки.
— Что ты, что ты, перестань, пожалуйста! — отбивалась от неё мама.
— Колька-то мой, как барчук, нарядится, — говорила женщина, разглядывая мой старый, потёртый костюмчик.
— Ну, пойдите вон туда — в кладовку, переоденьтесь, — сказала мама.
— Нет уж, голубушка, это мы на праздник побережём, чтобы в церковь сходить.
Сколько мама ни убеждала, женщина ни за что не хотела снять свои лохмотья и одеться получше.
Она аккуратно свернула всё и запрятала в свой. мешок.
Сынишка стоял тут же рядом, не проявляя никакого интереса к тому, что делает мать.
«Он и медвежонку моему не обрадуется, — подумал я, — тоже в мешок сунет». И мне уже стало жаль расставаться с любимой игрушкой. Жаль и в то же время как-то неловко: «Раз уж принёс, надо отдать».
— Вот возьми. Это медведь, — протянул я игрушку.
Мальчик посмотрел на меня с изумлением, даже как будто с испугом.
— Возьми, если хочешь. Будешь с ним играть. Можно в охотники, будто он настоящий, живой.
Женщина взглянула на медвежонка и замахала руками:
— Да куда нам, зачем нам! Что мы с ним делать-то будем!
И вдруг при этих словах мальчонка будто очнулся. Он подбежал ко мне, схватил игрушку и крепко-крепко прижал к груди. Испуганно, как дикий зверёк, он взглянул на мать.
— Отдай, отдай, на что тебе! — говорила женщина. — Одежонку дали, спасибо за неё, осенью от холода укроешься. А это тебе на что?
Но мальчик только ещё крепче прижимал к себе медвежонка. Было видно, что он вытерпит брань и побои, но не расстанется с моим подарком.
— Пусть возьмёт, поиграет с ним… — вмешалась мама. — Хочешь его себе взять? — спросила она у мальчика.
Тот утвердительно кивнул головой.
— Ну, уж бери, позабавься с ним, — вздохнула женщина, — да поблагодари добрых людей за душевность к нам, нищим, убогим.
Но мальчик ничего не говорил, только испуганно озирался по сторонам. Было видно, что он хочет поскорее уйти и больше всего боится, что у него отнимут его нежданное сокровище.
