Я догоню вас на небесах - Погодин Радий Петрович (читаемые книги читать .TXT) 📗
Мы попили чай с сушками, сохранившимися у них с довойны, и я поехал обратно. В тот день ко мне пришел Марат Дянкин. Марат - самое распространенное литературно-блокадное имя - не Спартак, не Марксэн, не Ревмир, но Марат.
Но сначала о Музе.
Замечательная девочка Муза жила этажом выше. Мы громко играли в футбол. Муза играла на фортепьяно. У нее были чистые-чистые руки, белые-белые воротнички, гладкая-гладкая кожа и много веснушек. Она была славная, портили ее лишь чарующие звуки и грациозные телодвижения.
К тому времени, когда она впервые сказала мне "Здравствуй", погибло уже четыре тысячи пятьсот наших самолетов. Было смертельно тошно, когда "мессершмитт", как бы шутя, сбивал наших соколов. Но они шли на него. Шли на таран.
Муза столкнулась со мной у парадной. Она сказала мне:
- Здравствуй, я очень рада, что ты живой. Эти негодяи взяли Любань. Я там три лета на даче жила.
И тут к нам подошел Марат Дянкин в широченных брюках и вислом свитере. Поздоровавшись, он назвал свое имя.
- Очень приятно, - сказала Муза и, что уж совсем обалдеть, совершила изящное приседательное движение. У Марата покраснели уши. А я сказал, чтобы прекратить курятник:
- Немец взял Новгород.
Музины длинные загнутые ресницы дрогнули, выпрямились, готовые полететь и поразить врага.
- Злодеи, злодеи... - это ее слова. - Но если они войдут в город, я буду лить на них кипяток, потом выброшусь из окна.
- Зачем кипяток - раздадут оружие, - это сказал Марат.
Муза смущенно глянула на него, потом на свои чистые-чистые руки, улыбнулась робко и побежала вверх по лестнице, боязливо сведя лопатки: она боялась, что оружие в руках удержать не сможет и выстрелить в немца не сможет - в его поганое ледяное сердце.
Марат должен был, глядя Музе вслед, сказать: "Профурсетка", - но он сказал:
- Батя погиб...
- На брата Колю похоронка пришла, - сказал я в ответ.
Мы долго молчали, словно были виноваты друг перед другом, потом обнялись.
Чувством, владевшим всеми подростками в городе, была баррикадность. Хоть никто и не допускал возможности уличных боев, каждый видел себя в них победителем. То, что городу предстояло перенести, не могло и в голову-то прийти никому. Не только в голодных снах - а жрать уже хотелось постоянно - но даже душевнобольным на Пряжке. Интересно, вывезли их из блокированного Ленинграда, спасли мы для будущего психов и хроников? Наверное, спасли.
Сладкозвучную Музу с рыженькими веснушками, в белом-белом воротничке, я мог все же представить за пулеметом, но не с тарелкой студня, сваренного из столярного клея, не с блюдцем оладий, испеченных на малярной олифе из вымоченной в четырех водах горчицы.
Я ждал мать. Но она все не возвращалась с окопов.
И однажды в гараж пришла женщина с забинтованной головой - мойщица машин. Меня к ней послали.
Глядя в сторону ослепленными воспоминанием глазами, она рассказала, как погибла моя мать. "Сгорела. На нее бензин фукнул. Она бросилась в воду, и вода, ну, там, куда она бросилась, еще долго горела..."
Кроме мойщицы в гараж вернулись еще две женщины.
И все...
Мой школьный портфель перестал быть убежищем моих двоек, превратился в гроссбух моего сиротства; я достал из него похоронку на моего брата Колю и на обратной стороне уже начавшего желтеть листка написал дату маминой гибели.
Я сидел перед зеркалом, его подарил маме ее второй муж, рыжий летчик, и что-то осыпалось с моих глаз - не слезы, слез не было, - что-то вроде сверкающей невесомой парши.
Наверное, именно в тот день произошло смещение моих психогенов от романтического многогранника к смешливой загогулине, и зеркало способствовало этому смещению, даже в самые страшные дни оно корчило мне рожу.
Но в раннем детстве я никак не мог увязать простодушное свое отражение в зеркальном стекле с собой живым, все пытался заглянуть зеркальному мальчику за спину, и терпел неудачу - ударялся о его гладкий холодный лоб своим тогда тоже гладким теплым лбом. Я пытался застать врасплох зеркального мальчика, но он всякий раз оказывался хитрее и проворнее меня.
А с Маратом Дянкиным я учился с третьего класса. Мы сидели с ним за одной партой. Все, что не касалось драк, мы с ним делали вместе. Долгое время, а еще точнее - всегда - он был моим самым близким душевным другом.
У него было много сестер от разных, они это особо подчеркивали, отцов. Брюнетки, шатенки, блондинки являли собой могучую заросль: идешь по кухне - она у них служила и коридором, и гостиной - и тебе загораживают путь полуодетые баобабы.
И мать у Марата была очень крупная, и отец тоже.
Отец, хоть и большой, но не могучий, работал пожарным. Сестры считали Марата за своего, называли Муриком, а вот к папаше его относились трамвайно. Мол, "пардон, разрешите пройтить..." От всех своих крупных, уже взрослых, сестер Марату перепадали двугривенные, и он брякал ими в кармане - привычка, прямо сказать, дурацкая и весьма неприличная. Когда я хотел его уязвить, я говорил ему: "Ну перестань играть на бильярде, Мурик". Вообще же все называли его просто Дянкин. Сейчас, пожалуй, мало кто и сообразит, что происходила его фамилия от варежек, которые наши бабушки упорно называли дянками. Они не говорили даже "рукавички", - только дянки. Перчатки считали глупостью, чем-то вроде противозачаточного средства.
Перчаток мы, конечно, не носили. Но очень хотели иметь и белый шарф, и шелковый цилиндр, и перчатки с кнопкой. И к этому ко всему - трость. Некоторым повезло: железо мимо них пролетело - они, потея и хихикая, напялили на себя в Германии цилиндры и в таком виде сфотографировались.
Писатель Пе называет такие фотокарточки возвратным тифом онанизма.
Марат Дянкин, широкоплечий, ширококостный, в широких брюках и широком обвислом свитере, брякал двугривенными в своих необъятных карманах, но мы не завидовали ему - мы не знали стеснения в деньгах. У нас была СВАЛКА КОПИ ЦАРЯ СОЛОМОНА!
Завод "Севкабель" вывозил на свалку и свинец, и медь. От него не отставали завод "Коминтерн" и другие заводы, в том числе и Балтийский. От них не отставали все слои населения: рабочий класс, партийцы, спекулянты, интеллигенция, артисты, учащаяся молодежь. Всем было ничего не жаль. Один раз мы нашли два серебряных кубка, связанных шелковой лентой. Не говоря уже о серебряных ложках и вилках. А медные кастюли! Тазы! Фарфор. Фаянс. Книги. Готовальни.
Ларек "Утильсырье" стоял прямо тут, на выходе со свалки. Отечный вонючий утильщик в беспалых перчатках пытался зажилить двугривенный из скупой, назначенной им же самим цены. Мы боролись за справедливость - на ларьке висел прейскурант. И, победив, ликовали.
Прямо со свалки мы шагали в кинотеатр "Маяк", где на детских сеансах стекали горячими ручьями по наклонному полу и божественный страх и божественный смех малышей. Такого уже не будет, ничто уже не ввергнет детей в пучину абсолютной радости.
Дянкиного отца в семье называли Кум Пожарный. Дянкиновы сестры над ним подшучивали: потянувшись за сахаром или за солью, они норовили коснуться его лица грудью, как говорил Дянкин - "соском". Меня так заворожили их нравы, что однажды, придя к Дянкину, я сказал:
- Привет, Кум Пожарный.
По лицу "Кума" прошла судорога. Прохрипев что-то неразборчивое и неприличное, он схватил меня за шиворот и выбросил на лестницу.
- И чтобы ноги твоей больше тут не было!
Дянкиновы сестры, еще дверь не закрылась, за меня заступились: чего же, мол, оскорбительного в слове "кум"?
- Каждый щенок! Каждая сопля! Каждая проститутка! А я человек! кричал Кум. - Я боцманом плавал! Руки у меня!..
Долго я не приходил к Марату, но однажды, пробегая мимо пожарной части, я услышал свое имя. Кум Пожарный сидел на скамейке под медным колоколом.
- Приходи, - сказал он. - Давай инцидент забудем. Ты понял, не называй меня так. Эти кобылы меня так называют - черт с ними, шлюхи чертовы. Я вообще у них с боку припека. Только Мурик со мной считается. Имя мальчику выдумали - Мурик... Не будь его, я бы да о-го-го! Я бы с Папаниным. Да, черт меня подери, я же ведь все могу. У меня руки... Родила она, понимаешь, мальчика, ну и пришлось, и терплю. В пожарку устроился. Я же его и вынянчил. Здесь-то сутки дежурю, трое суток свободный - халтурю. У меня ж руки - за что ни возьмусь... И за Маратом присматриваю...
