Ватага 'Семь ветров' - Соловейчик Симон Львович (бесплатная библиотека электронных книг .txt) 📗
- Ты по-прежнему считаешь себя правым? - спросил Каштанов.
- Нет, не считаю. Прав тот, кто не попадается, а я попался.
- Да-а, - только и мог выговорить Каштанов. Жесткая логика! Круговая оборона! Слова тут бесполезны, никаким доводом его не прошибешь.
Так Каштанов с самого начала своей новой работы испытал то чувство, которое надолго, на многие дни станет теперь главным его чувством: бессилие... Он взялся за работу, с которой не может справиться! "Если бы сейчас на гюем месте была бы Наталья Михайловна, - думал Каштанов, - она бы накричала на Фокина, наорала, может быть, даже шлепнула бы его в сердцах - и на том успокоилась бы, и он, Фокин, успокоился бы. Все вылили бы свой гнев, все накричались бы, наплакались - и получилось бы какоз-то продвижение. Но я не могу кричать и плакать и не могу удовлетвориться видимостью продвижения. Мне нужен Фокин, живой Володя Фокин, лучший Володя Фокин, художник Володя Фокин... А он, сколько ни кричи и ни плачь, остается зверем, и неизвестно, кого и в каких обстоятельствах он завтра вот так же собьет неожиданным ударом".
- Что теперь будет со мной? - спросил Фокин.
- Собрание решит.
- Собрание? - Фокин поморщился и посмотрел на Каштанова с некоторым сожалением. Взрослый, серьезный, умный человек - и будет устраивать это детское собрание!
Каштанову стало нехорошо от этого взгляда, словно его уличили в неправде. Он и сам знал, что собранием делу не поможешь, что получится только видимость разрешения и продвижения, - ну точно так, как если бы Фролова покричала на Фокина.
И тут Каштанов с удивлением понял, что, хотя он прэжда не занимался воспитанием и по возможности отказывался от работы классного руководителя, он все пятнадцать лет, что он в школе, все эти годы он постоянно думает именно о воспитании и ни о чем другом и что у него есть совершенно четкие представления о том, что же в школьном воспитании делается неправильно. Что неправильно - он знал. А что правильно? А что правильно - он узнает!
Пока что Каштанов настоял на том, чтобы никто из старших на собрании не был: пусть разбираются сами.
Елена Васильевна была вообще против всяких собраний.
- А если они сплотятся? Он мстил - и мы отомстим? - говорила она. Имеем ли мы право доверять суд над товарищем его же товарищам? Даже в народном суде таким судьям дали бы отводКаштанов возражал:
- А если не было бы собрания, разве ребята не судили бы Фокина?
- Судили бы, - отвечала Елена Васильевна. - Но без права распоряжаться его судьбой. Нельзя давать подросткам власть над судьбой товарища.
Фроловой было непонятно, о чем они спорят, о чем тут вообще можно спорить:
- Вырастут - сколько раз придется им выступать на таких собраниях? Пусть учатся!
Только тут Каштанов подумал, что, пожалуй, жена его права. Идея учиться на Фокине, на его судьбе ему не понравилась.
- Учиться на товарище? - горячо воскликнула Каштанова. - Что-то я не слышала, чтобы студентам-медикам доверяли сложные операции! Или студентам-юристам - судить!
Фролова пожала плечами:
- Это же коллективное воспитание, как вы не понимаете? Это же основа основ!
Каштанов, сначала споривший с Еленой Васильевной, теперь был на ее стороне.
- Вот именно, что коллективное воспитание, - сказал он. - Именно основа основ. Но какое мы имеем право применять методы коллективного воспитания там, где никакого коллектива нет?
- Так что же делать? Что вы предлагаете? - спросила Фролова, немного сердясь.
- Не знаю, - сказал Каштанов. - Во всяком случае, пусть проводят собрание сами, пусть говорят без оглядки иа учителей.
- А если они простят Фокина?
- Тогда, по крайней мере, мы будем знать, что в их глазах Фокин прав.
И действительно, они готовы были простить Фокина!
Правильно он поступил!
Лиза Севастьянова, Сева, объявила, что Фокина вообще нечего разбирать, а разбирать надо Полетаеву, она во всем виновата.
Роман Багаев выступил с пылкой речью опытного оратора, со множеством красноречивых риторических вопросов:
- Нам говорят, что Фокин поступил подло. А письма чужие по классу таскать? А девушку до слез доводить - это как? И кто, кроме Володи Фокина, за нее заступился?
Кто? Тогда все молчали, а сейчас?
Наташа Лаптева попробовала было возразить, сказав, что нельзя бить человека по лицу, ногами, нельзя!
- И это - современный человек? - воскликнула она.
Но Роман Багаев тут же ответил ей:
- Отстала от жизни! Современный человек бьет ногами и по лицу!
По классу прошло волнение, и Фокин дернул Романа за пиджак. Зачем тут выступать, на собрании? На собрании надо каяться и просить прощения.
- Я сознаю свой проступок и заслуживаю самого большого наказания, сказал Фокин, поднявшись и глядя на ребят прямо в глаза, поочередно. Никто не мог выдержать его взгляда, все отворачивались один за другим. Злодей! Не было основания бить Медведева, - продолжал Фокин. - Но я не мог иначе... Она... Галя... Мой лучший друг. Ну скажите - как бы вы поступили на моем месте?
Костя Костромин с самого начала собрания сидел молча, но на этих словах поднял голову. Он действительно, как и просил Фокин, поставил себя на его место и представил себе, что кто-нибудь задел Машу и Маша плачет от обиды... Да он бы в крошево превратил бы обидчика, и в больницу нечего было бы везти! Прямо в морг! И тут же Костя подумал: ну, что у них за жизнь? Ну, как они живут все?
- Ребята, ребята, послушайте! - Аня Пугачева поднялась за партой. Бывают люди - жаль их. А Фокина очень жаль! Он вчера пришел учебник химии вернуть, я говорю: "Заходи!", а он говорит: "Не зайду, совесть не позволяет". Его и так мучит совесть, а мы всё капаем, капаем, капаем...
- Человек осознал свою вину, - веско сказал Роман, - и всё! И давайте на этом закончим!
...Каштановы в это время маялись в учительской. Алексей Алексеевич рассказывал жене историю из жизни Ганди: он учителем был в молодости и вот уехал как-то на неделю, а ученики его какую-то пакость сделали ужасную...
- И что же он? - спросила Елена Васильевна.
- Он? Он вошел в класс, сказал детям, что он, видимо, очень плохой учитель, раз они могли так поступить, и потому он объявляет голодовку на сорок дней.
- Ну что же, я согласна, - устало сказала Елена Васильевна. - Пойдем и объявим Фокину и всем, что мы приступаем к голодовке. Во всяком случае, будет какое-то дело, какой-то ответ...
- Я в одном уверен, - сказал Каштанов. - Нет у педагогики таких средств, чтобы исправить отдельно взятого Фокина, и пока мы не поймем это, мы так и будем жить от ЧП до ЧП. Или мы изменим все отношения в классе, или ничего не изменится, сколько бы мы ни работали...
- Новость! - сказала Каштанова. - Это еще Макаренко открыл.
- Макаренко, может быть, и открыл, да мы еще Макаренко не открыли. Толкуем его вкривь и вкось, а в своем классе увидеть его не можем. Каштанов прошелся по комнате. - Весь мир читает Макаренко и увлекается им, кроме нас. Мы возимся в частностях - завод не завод, отряд не отряд, правонарушители или обычные дети - и не хотим углубиться в философию Макаренко.
- А в чем же эта философия? - спросила Елена Васильевна, не очень любившая педагогические книги.
- А вот в том, - сказал Каштанов спокойно. - В том она и состоит, что нельзя и не надо менять человека, а надо менять, улучшать отношения между ребятами, и тогда они изменятся сами. Не человека менять, а отношения между людьми!
Елену Васильевну в этот вечер все раздражало.
- И размах же у тебя, - сказала она. - От Ганди до Макаренко!
- От Ганди до Макаренко. Они оба понимали, что они делают, а мы, как слепые котята, - от ЧП до ЧП, - повторил Каштанов свое выражение. Педагогика чрезвычайное происшествие. Есть ЧП - плохо, нет ЧП - все хорошо. Так и будем жить?
- А кого, собственно говоря, ты громишь? - спросила Каштанова.
- Себя, - сказал Каштанов. - Это я в себе что-то разгромить хочу, понимаешь?
