Живи, солдат - Погодин Радий Петрович (книга регистрации .TXT) 📗

Погодин Радий Петрович

Живи, солдат

Радий Петрович ПОГОДИН

ЖИВИ, СОЛДАТ

Маленькая повесть о войне

В класс они вошли на руках. Своего веса Алька не чувствовал, шел, словно не было в природе земного тяготения. От ощущения легкости и необыкновенной прыгучести рождалась в груди щемящая, затрудняющая дыхание радость. Иногда сердце обмирало, будто он падал с крутизны. Его ладони шлепали по намастиченному полу, жирному, цвета вековой ржавчины. Нянечки разводили мастику горячей водой, размазывали ее по всей школе мешковиной, навернутой на швабру. Запах керосина никогда не выветривался - керосина и хлорной извести.

Мастика шелушилась под ногами ребят, шаркающих, топочущих, приплясывающих; забивалась под одежду пыльцой, отчего белье при стирке покрывалось красной сыпью. Гнев матерей был стремителен и целенаправлен. Затылки трещали. Матери плакали. Ах, как легко шагается вверх ногами, словно кровь стала газом, газовым облаком, водородом.

Возле учительского стола они подпрыгнули, сгруппировались в воздухе и распрямились, став на ноги в один звук.

Завуч, высокий и тощий, Лассунский - фамилия такая, - остро глядел на них от задней стены и улыбался, все уже и уже растягивая свою улыбку. Все в нем было заострено: плечи, локти, колени. Длинные пальцы с крепкими чистыми ногтями треугольной формы. На голове седой вздыбленный кок, отчего и голова его казалась заостренной. В руках острая пика, изготовленная из заморского дерева, - указка, безукоризненно точная, Лассунский даже из-за спины попадал ею в нужную точку на карте.

- Браво! - сказал Лассунский. - Братья Земгано. Двойное сальто в ночные тапочки. Через Ниагару с бочонком пива. Браво! Классу разрешаю похлопать.

Класс изменил им в одну секунду (сорок предателей). Громко затрещали восемьдесят ладошек (очень весело дуракам).

Завуч Лассунский поднял пику.

- Имена у них вполне цирковые - Гео и Аллегорий. Придумаем им фамилию.

- Сальтомортальские! - выпискнул Люсик Златкин. Краснея прыщавенькой рожицей и суетливо оглядываясь, Люсик пробормотал в нос: - А что, подходяще и без претензии... И необидно...

Поднялась Вера Корзухина - высокая, осанистая, бесстрастная, как Фемида.

- Нужно вызвать родителей. Распоясались!

(Что она, спятила?)

Вера Корзухина растворилась в оранжевом вихре. На ее месте бамбуком закачался Лассунский.

- Ну-с? - задал он асмодейский вопрос.

- Извините, мы думали, класс пустой.

- Сегодня не воскресенье.

- Мы другое думали: у директора разговор громкий, мы думали, вы в нем участвуете... Разрешите сесть?

- Э-э, нет. Сей номер мы доведем до конца. Слушай мою команду. Тем же способом и тем же путем в обратном направлении, делай... Але-е... Ап!

Они сделали фляк в стойку на руках, развернулись и пошли в коридор. Ладони прилипали к мастике. Запах керосина сушил глотку. Завуч шел рядом, приговаривая печально:

- К директору, мальчики мои, к директору. К Андрей Николаевичу.

В молодости завуч Лассунский плавал в торговом флоте, да заболел. Сойдя с флота, закончил факультет географии. Говорят, пику-указку он изготовил из тросточки, подаренной ему одной влюбленной пуэрториканкой.

Мастика налипала на пальцы. Обжигала ладони. Запах керосина скарлатиной обметывал рот...

Почему стена темная? Нет окон? Стена отгораживает что-то, от чего тоскливо и страшно.

Возле директорского кабинета они упали. Лассунский сказал:

- Слабаки. Не могли коридор одолеть. Сейчас я еще ваши знания проверю.

Ребята (сорок предателей!) пузырем выпирали из класса. Громоздились в три яруса, наверно, придвинули к дверям учительский стол. От них истекал жар. Они что-то кричали, корчась от безжалостного восторга. Надвигалась стена, глушила их голос и косо падала, падала...

Он захрипел:

- Исидор Фролович, это от керосина. Дышать тяжело...

Потом появилась гудящая муха. Он удивился:

- Исидор Фролович, зачем эта муха? Что ей тут надо?

Услышал в ответ:

- Выкарабкивается...

Сознание из теплых, ярко окрашенных глубин памяти медленно восходило к реальности: брезентовый потолок слабо колышется, ветер пообдул плечо холодом. Муха гудит. Как в гитаре. Или в рояле. Осенью пахнет, влагой, лекарствами...

Алька не чувствовал своего веса, ощущал, будто плывет он в покалывающем пару. Не хотелось двигаться, не хотелось расставаться с удивительной невесомостью, как не хочется вылезать ранним утром из нагретой постели. Алька глаза закрыл, отстраняясь этим от всего сущего.

Очень близко и громко закричали птицы. В их голосах были беспощадность и вздорное нетерпение. Может быть, они нападали.

Когда Алька посадил чижей между рамами в классе, завуч Лассунский даже не выгнал его. Он сказал всем: "На земле много птиц. Наверное, никто не знает, как много. Если разделить всех птиц земли на все человечество, получится, я думаю, этак тысяч по девять на брата. Представляете, если бы некий сильный и справедливый разум мог направить птиц против нас? Мы получили бы заслуженное нами возмездие..."

Слова Лассунского прозвучали не за стеклами памяти, но как бы рядом, обнаженные и указующие. Алька почувствовал вдруг свое тело, уставшее от лежания, свою ничтожность и слабость. Какая-то сила подтолкнула его в сидячее положение. Он спросил шепотом:

- Где я?

- В раю. Призрачно и чудесно. Витай себе, маши крылышками. Только с музыкой у нас затруднения - главврач, негодяй, гармонь отобрал. - На соседней койке, поджав под себя ноги, сидел человек в синих сатиновых трусах - каменистое, прокаленное, как кирпич, тело, безжалостные глаза сверкали холодной голубой глазурью.

- Вы кто? - спросил Алька одним дыханием.

- Святой Петр. По первому разряду... Что ты на меня уставился, как коза на ракитник? Аллах я. Будда Иванович.

С другой стороны послышался смех, похожий на кваканье. Алька туда повернулся. Койка - человек лежит пожилой.

- В госпитале ты, - сказал человек. - В лазарете. В глупой палатке. Он снова заквакал, засипел, зашевелил пальцами. - И болезни у нас тут глупые, не фронтовые. А у тебя болезнь совсем невинная, как у бухгалтера. Плеврит...

Алька огляделся - большая палатка брезентовая, в ней четыре койки, четыре тумбочки. За целлулоидными оконцами ветки шуршат. Над палаткой бранятся птицы. У входа на тумбочке сидит еще один человек, возраста среднего, волосы вьющиеся, на плечах внакидку сиреневый халат, крепко застиранный.

"Все при волосах, все офицеры", - подумал Алька, не ожидая от этого обстоятельства ничего утешительного.

- Зовут тебя как? - спросил офицер в халате.

- Алькой зовут.

- Детское имя. Словно камушек в воду бросили...

- Детское по привычке. По паспорту Аллегорий. Полностью.

Соседи развеселились. Лежавший слева квакал и сипел с перерывами на густой затяжной вздох. Сосед в трусах смеялся, как стекла бил. Веселье офицера в халате навело Альку на странную мысль о чае с лимоном.

Алька обиделся:

- И не смешно. Мама думала, что это горное имя. Она малограмотная была, когда я родился.

Сосед в трусах оборвал смех, глаза вытер.

- У меня в роте писарь Тургенев. Мне бы второго писаря: - Аллегория. Кружок изящной словесности. Мир искусства. "Как хороши, как свежи были розы..."

- Я писарем не могу, - слабым голосом возразил Алька. - У меня по русскому тройка и почерк кривой... - Он ожидал - соседи опять засмеются, но они молчали. В тишине этой была разобщенность, наверное, каждый думал о чем-то своем и далеком.

- Я комсомольцем шпану отлавливал, - заговорил наконец сосед слева, большой и рыхлый. Позже Алька узнал, что зовут его Андреем Николаевичем. Гопники, беспризорники - асфальтовые грибы. Отмывать их было одно удовольствие. Приведешь в баню - черти черные. Отмоешь - дитё человеческое. Одного отловили шкета, маленький, злой, как хорек, и такой же вонючий. Ни имени своего, ни фамилии не помнит. Спрашиваем: "Кто ты?" Кричит и слюной брызжет: "Я пролетарий всей земли! Революционер мировой революции. Анархист я! И не кудахтайте, дяденьки начальники". Записали его в документ: имя - Гео, фамилия - Пролетарский, отчество - Феликсович. Подвели под его личность большевистскую философию и печать приложили. Анархист выискался!