Давно закончилась осада… - Крапивин Владислав Петрович (прочитать книгу .TXT) 📗
Евсей Данилыч работал в каменной пристройке, которую конечно же именовал кубриком. В кубрике был для ночевки широкий топчан, для тепла – железная печка, для гостей – сиденья-чурбаки, напиленные из утле?гаря шхуны «Каламита», что в позапрошлом году раздолбало штормовой волной о камни прямо на внутреннем рейде, у Павловского мыса.
Ребята рассаживались на чурбаках, а Евсей Данилыч заводил какую-нибудь историю.
Самый любимый рассказ деда был про то, как сопротивлялся затоплению его родной корабль «Двенадцать апостолов».
– Это князь Меншиков, не к ночи будь помянут, надумал таким путем загородить рейд. Сперва одну линию затопили, а после и вторую – между Михайловской и Николаевской батареями. Владимир Алексеич Корнилов, он геройский был адмирал, ни за что не хотел флоту такой погибели, говорил: «Выйдем на открытую воду и схватимся с врагами по-честному, как того велят морские законы. Или победим, или погибнем честно для славы русского флага…» Только не все командиры его поддержали. По правде говоря, даже Павел Степаныч с ним не согласился, хотя была у них крепкая дружба. Мол, погибнуть дело не хитрое, а кто же тогда будет защищать город? Враг войдет беспрепятственно, потому как светлейшему князю со своей сухопутной армией против союзников ни за что не устоять, город-то был открытый, бастионы еще не построены…
Ну и начали топить корабли. Слезы слышны по всем берегам, народу собралось видимо-невидимо… Это сейчас в городе безлюдье, а в ту пору было тут населения, почитай сорок тысяч… И вот все сорок тысяч – в плач. А морякам какой выход? Приказ есть приказ. Прорубают днища. Корабли один за другим идут на дно. Как есть с пушками, с припасами, потому как выгружать было некогда, опасались, что враг вот-вот начнет вторжение…
Ну, значит, все назначенные корабли и фрегаты уже ушли на дно, только «Три Святителя» никак не хотят тонуть. Еле покончили, утопили пушками с «Громоносца».
А мы, на «Апостолах», думаем: «Господи, неужели и наша судьба будет такая же? Ведь и повоевать не успели как следует». Потому как не повезло нам перед Синопом, не успели попасть туда из-за открывшейся течи…
Поставили нас у входа в Южную бухту. Вскоре началась бомбардировка, та, в которой погиб Владимир Алексеич Корнилов. Нам же опять с врагом сражаться неспособно, закрывают его от нас берега да наши же позиции. Матросы чуть не плачут. А командир говорит: «Не горюйте, братцы, скоро свезем пушки на сушу и сами пойдем на батареи, там успеем посчитаться с неприятелем». Так оно и вышло. Почти все ушли с орудиями на берег, лишь самую малость от команды оставили, несколько десятков из тысячи человек. И я в это число попал. Просился тоже на бастионы, да офицеры говорили: «Надо кому-то и за кораблем смотреть. А тебе, Данилыч, и поберечь себя не грех, в годах уже, сверх сроку служишь»… А на корабле в ту пору был плавучий госпиталь…
Обидно мне: товарищи бьются, будто сам наш корабль весь в сражении, а я, значит, вроде милосердной сестры… Но пришел и наш черед. К зиме те суда, что были затоплены, разболтало, ослабла их линия. И решили устроить вторую, ближе к Южной бухте. Туда-то назначили и наш корабль…
Ну, все исполнили, как приказано: спустили стеньги, подпилили шпангоуты, прорубили днище… Все другие корабли, кто был в линии, ушли на дно, а наш никак. То же, что в прошлый раз со «Святителями». Мы-то, конечно, уже на берегу, смотрим с Павловского мыса, как наш корабль, будто живой, страдает, погибать не хочет, и сами мучаемся, будто все наши души там остались.
Подошел пароход «Владимир», начал бить по кораблю из пушек, да проку никакого. И тут вспомнили матросики, что в жилой палубе, где прежде был лазарет, осталась икона Николая Чудотворца. И пошел разговор: потому, мол, и не тонут «Апостолы».
Тогда старый мой товарищ, Арсений Гущиков, и я пошли к командиру: «Дозвольте, ваше высокоблагородие, сходить до корабля, снять с него святой образ». Капитан-лейтенант, что в ту пору был за главного, отвечает: «Да ведь потонете! Он вот-вот ко дну пойдет!» – «Никак нет, ваше высокоблагородие, не потонем, не сумлевайтесь! А чудотворную икону оставлять мыслимое ли дело!» Он и отпустил.
Поплыли мы, а зыбь с моря шла немалая, еле выгребли да чуть не задубели от брызг. Ну зацепились за брошенный трап, Арсений – наверх, а я жду. Скоро он вернулся с иконой, слава Спасителю… Только отошли мы, как слышим бурление воды, будто кто-то рыдает во много голосов. Смотрим: пошел наш корабль ко дну… Лучше бы и не видеть такого… – Тут Евсей Данилыч всякий раз промокал суконным обшлагом глаза, а ребята деликатно вздыхали и смотрели вниз. Дед, шумно подышав и покашляв, заканчивал: – На берегу, ясное дело, распределили нас по разным бастионам. Образ чудотворный оказался, говорят, на Третьем, с нашими товарищами. А мы с Арсением попали на Пятый. Там его и убило штуцерной пулею у меня на глазах… – Старик быстро крестился на блестевшую в углу иконку. – А я вот уцелел… Как я полагаю, неспроста уцелел, а отпущено мне время, чтобы построить мою модель в полном совершенстве. На память всем, кто будет дальше служить на море. Потому как был это один из самых лучших кораблей в российском флоте, красавец. Одно время сам Павел Степаныч на нем свой флаг держал, да…
Потом Евсей Данилыч запальчиво крякал и воинственно поглядывал сквозь отрытую дверь, в которую со двора доносился голос его дочери, скликавшей кур. И назидательно обращался к внукам:
– А то, что ваша маменька, почтенная Евдокия Евсеевна, говорит, будто занят я ребячьей забавой, так вы эти слова принимайте с поправкой на ее непонимание. Моей работой интересуется сам капитан второго ранга Николай Иваныч Костомаров, тот, что на Четвертом бастионе командовал передовой батареей. Видели небось ее остатки?.. Николай Иваныч нынче в бывшем доме Эдуарда Иваныча Тотлебена собирает всякие предметы, имевшие касательство к нашей обороне, и устроит потом их всеобщее обозрение. И говорил мне уже не единожды: «Твой корабль, Евсей Данилыч, будет там главным украшением»…
После этого дед раскуривал трубку (вроде той, что у Фрола), пускал к потолку синие клубы, и дым этот был похож на дым от залпов корабельных орудий.
Модель стояла посреди кубрика на обширном столе. Ее освещало не только бьющее в окно солнце, но и два корабельных фонаря, которые старик часто не гасил даже днем. Он считал, что смесь дневного и фонарного света лучше высвечивает корабль со всеми его деталями.
Один фонарь стоял на полу и бросал желтые лучи вверх. Тени рангоута и такелажа падали на стены запутанным рисунком. Это был фантастический корабельный узор. В движении синего дыма он казался живым. Словно еще один корабль – невесомый и громадный – возник здесь и, раздвинув пространство, прошел сквозь стены.
Женя сказал однажды, что ради одной этой картины он готов бывать у Евсея Данилыча каждый день…
Колю и Женю Евсей Данилыч отмечал особо – за их понимание корабельного устройства и за то, что они по его просьбе выточили четыре фигурных столбика для подставки модели (у деда токарного станка не было). На вопросы их отвечал охотно и обстоятельно. И сейчас, шагая с приятелями с Четвертого бастиона, Коля удивлялся себе: почему он до сих пор не догадался расспросить старика о «Македонце»? Ведь Савушка еще зимой, в погребке, советовал сделать это, но потом, за другими делами, как-то выскочило из головы…
На этот раз к Евсею Данилычу пришли вчетвером: два его внука, Женя и Коля. Когда расселись на чурбаках, Коля сразу взял быка за рога:
– Евсей Данилович, правду ли говорят, что тендер «Курган», который у Федоса Макеева, это тот самый «Македонец», которым командовал лейтенант Новосильцев?
Дед покашлял, обстоятельно обдумывая ответ. Пошевелил клочкастыми, как пакля, бровями.
– По всем данным, так оно и есть, – наконец веско заявил он. – Их два таких было. Один назывался «Луч» и шибко пострадал в одна тыща восемьсот тридцать восьмом году. Командовал им тогда капитан-лейтенант Панфилов, который потом, к осаде, был уже контр-адмиралом… Стоял этот «Луч» у абхазского берега, и случилась тогда небывалая буря, при которой погибло не одно судно, выкинуло их на сушу. И такие тут напасти: с одной стороны свирепое море, с другой – черкесы нападают безжалостно. Ну, отбились наши, однако. А тендер потом сняли с мели, да только после того был он уже не такой хороший ходок, как прежде… Я к чему это говорю? К тому, что «Луч», а потом «Македонец» считались в свое время самыми скорыми среди тендеров. Было у них одно заметное отличие. Обычно у военного тендера форштевень отвесный, прямой, и бушприт от него идет вот так… – Евсей Данилыч сухой ладонью повел над краем стола. – Говоря по-умному – горизонтально… А у «Луча» и «Македонца» форштевни были изогнутые, будто глядящие вперед, и бушприты ноками своими глядели малость вверх. Потому, как мне думается, и скорость у них была поболее остальных…
