Из архива миссис Базиль Э. Франквайлер, самого запутанного в мире - Конигсбург Э. Л.

До Джимми наконец-то дошло.

— Музей Метрополитен? Убицца! Кому пришла в голову такая чушь?

Эмма окончательно взяла себя в руки. Опять они спорят и ругаются, как дома, а ведь теперь все должно быть по-другому! Они просто на минуту забыли, где они, почему и зачем.

— Значит, так, — решительно сказала она. — Сейчас мы выйдем из автобуса, сядем в электричку и поговорим обо всем подробно.

Джеймс Кинкейд почувствовал, что его надули.

— В электричку?! Мы что, не можем добраться до Нью-Йорка автостопом?

— Ну конечно! Автостопом. Чтобы нас похитили и ограбили, да?

— Ну, ограбят. А чего ты так волнуешься? Денежки- то мои.

— Но мы же вместе! Деньги твои, идеи мои. Так что едем поездом.

— Тоже мне, идеи. Девчачьи сюси-пуси, — пробормотал Джимми, но Эмма расслышала.

— Сюси-пуси?! Кто так выражается?

— Я так выражаюсь! Джеймс Кинкейд, вот кто!

Они снова забыли, что им нельзя привлекать к себе внимание, и вышли из автобуса, громко препираясь. Но все обошлось благополучно.

По пути на вокзал Эмма опустила в почтовый ящик два письма.

— Одно — маме и папе, — пояснила она. — Что мы сами ушли из дому и что не надо звонить в полицию. Завтра- послезавтра они его получат.

— А второе?

— А во втором две крышки от коробок с кукурузными хлопьями. Ты им шлешь две крышки со звездочками, а они тебе — двадцать пять центов. На молоко для хлопьев. Там так написано.

— Эх, послала б ты их раньше, было бы у нас сейчас на двадцать пять центов больше.

— Но хлопья-то мы только сегодня доели! — напомнила Эмма.

Они как раз успели на пригородный поезд, который отправлялся из Гринвича в десять сорок две. Народу в нем было немного (все, кому надо было в Нью-Йорк на работу или за покупками, уехали еще утром), поэтому Эмма придирчиво осмотрела целых два вагона, прежде чем нашла места, показавшиеся ей более или менее сносными: во всяком случае, их синяя бархатная обивка была не слишком пыльной.

До Нью-Йорка было двадцать восемь с половиной миль. Семь из них Джимми уговаривал сестру изменить план и «залечь на дно» в Центральном парке. Но Эмма осталась непреклонна. Зато она назначила Джимми казначеем. Ему предстояло не только хранить их финансовые средства, но и распоряжаться ими, принимая решения по всем расходам. Что ж, подумал Джимми, пожалуй, и от музея Метрополитен может быть польза.

Именно здесь, в электричке, Эмма окончательно перестала жалеть о том, что взяла Джимми с собой. А когда они вышли на нью-йоркском вокзале Гранд-Централ и по длинному подземному переходу направились в зал прибытия, она поняла: на самом деле это очень, очень здорово, что Джимми с ней. (Ах, как хорошо я знаю это ощущение звенящей пустоты, когда идешь по тускло освещенному бетонному пандусу!) И вовсе не из-за его денег и не из-за транзистора. Просто, чтобы бросить вызов Манхэттену, требовалась храбрость как минимум двух Кинкейдов.

Глава 3

Как только они вышли из перехода, Джимми принял свое первое казначейское решение:

— В музей идем пешком.

— Пешком? — Эмма ушам своим не поверила. — О чем ты говоришь? Отсюда до музея кварталов сорок!

— А сколько стоит билет на автобус?

— Про автобус никто не говорил. Я хочу взять такси!

— Эм, ну ты вообще… — Джимми покрутил пальцем у виска. — Какое такси? Скажи еще «вертолет»! Нам больше никто не дает денег, у нас нет доходов, понимаешь? Одни расходы. Ты не имеешь права швыряться деньгами направо и налево. Мы ведь не мои денежки тратим, а наши. Мы вместе, ты не забыла?

— Ты прав, — вздохнула Эмма. — Такси слишком дорого. Автобус дешевле, конечно, — всего двадцать центов за билет. Так и быть, едем автобусом.

— Ничего себе, всего двадцать центов! На двоих это уже сорок. Никаких автобусов. Только пешком.

— Да у нас подметки сотрутся как раз на сорок центов, — все еще сопротивлялась Эмма. — Ты уверен, что надо пешком?

— Еще как уверен. Выбирай дорогу.

— Точно не передумаешь? — Эмма с надеждой взглянула на Джимми, но тут же поникла: ответ ясно читался на его лице.

Не мудрено, что Джимми накопил целых двадцать четыре доллара с лишним. Во-первых, он игрок, а во-вторых — скряга. Раз он такой, подумала Эмма, я никогда, никогда больше не попрошу у него денег на автобус; я буду страдать, но не выдам этого ни словом, ни взглядом. Он еще пожалеет, когда я, изможденная, безмолвно рухну на тротуар…

— Пойдем по Мэдисон-авеню, — сказала она. — На Пятой слишком много соблазнов. Шикарные магазины и все такое. Туда пойти — и плакали наши денежки.

Сначала они шли рядом, но Джимми все время спотыкался об Эммин футляр, поэтому он ускорил шаг и обогнал сестру. Чем медленнее плелась Эмма (она была отличницей и потому точно знала: это все из-за того, что у нее в организме скопилось слишком много углекислого газа), тем размашистее шагал Джимми. Эмме удавалось поравняться с ним, только когда путь ему преграждал красный сигнал светофора. В одну из таких встреч Эмма велела ему подождать ее на перекрестке Мэдисон-авеню и Восьмидесятой улицы, откуда нужно было повернуть налево, на Пятую авеню.

Дойдя до этого перекрестка — наверно, самого оживленного перекрестка одного из самых многолюдных городов мира, — Эмма обнаружила родного брата с компасом в руке. Джимми с важным видом заявил, что им предстоит «держать курс на норд- вест». Эмма устала и вспотела в теплой куртке, а вот ее руки, ноги и нос, наоборот, замерзли. Она не любила ни жару, ни холод, ну а то и другое вместе — это было уже слишком!

— Курс на норд-вест! — передразнила она. — Ну почему не сказать просто «направо» или «налево», как все люди? Тоже мне, морской волк нашелся! Да на Манхэттене со времен Генри Гудзона [4] никто не пользовался компасом!

Не отвечая, Джимми нырнул за угол, на Восьмидесятую улицу, и стал вглядываться вдаль, приставив ладонь ко лбу. Но Эмме необходимо было поспорить. Раздражение закипало в ней, подогревая углекислый газ. Если не дать ему выход, он взорвется!

— Ты что, не понимаешь, что мы скрываемся и нам нельзя привлекать к себе внимание?

Джимми огляделся по сторонам.

— Знаешь что, Эм? А ты умница. Если хочешь скрыться, то Нью-Йорк — лучшее место в мире. Тут никому до никого нет дела.

— Ни до кого, — машинально поправила Эмма.

Она посмотрела на Джимми, который улыбался от уха до уха, и смягчилась.

Брат совершенно прав: Нью-Йорк — лучшее место в мире, а главное — она умница. Усталость отступила, пузырьки углекислого газа испарились. И когда они дошли до музея, Эмме больше не хотелось ссориться.

Они вошли в Метрополитен с Пятой авеню, через главный вход. Музейный охранник щелкнул счетчиком: вошло двое. Охранники всегда считают, сколько народу вошло в музей, и никогда не считают, сколько вышло. (У Шелдона есть приятель Моррис, который работает охранником в Метрополитене, так что Шелдон выведал для меня много интересного. Моррис обожает говорить о своей работе. Он выболтает вам все на свете — кроме того, что касается безопасности. Попробуйте спросить у него что-нибудь, о чем он не хочет или не может говорить, — и услышите в ответ: «Не имею права. Вопрос безопасности!»)

Когда Эмма и Джимми добрались до места назначения, уже пробило полдень и музей был полон. По средам в Метрополитене бывает больше двадцати шести тысяч человек. Они равномерно рассеиваются по двадцати акрам [5] музейных залов и бродят там часами. По средам в музей приходят милые старушки, чтобы скоротать время до начала дневного спектакля на Бродвее. Они всегда ходят парами. Их легко узнать по ортопедическим туфлям с пуговкой на боку. Еще по средам в музей приходят туристы. Их тоже легко узнать: мужчины все поголовно с фотоаппаратами, а у женщин на лицах написано страдание, и не мудрено: все они в туфлях на высоких каблуках. (Про тех, кто носит такие туфли, я всегда говорю: «Так им и надо!») И еще в музей приходят студенты — каждый день, не только по средам. Их особенно легко узнать: в руках у них всегда черные блокнотики и ручки.