Необычайные приключения Робинзона Кукурузо и его верного друга одноклассника Павлуши Завгороднего в - Нестайко Всеволод Зиновьевич

Зато Кнышиха каждое утро, отправляясь на базар, сгибалась под тяжестью двух огромных мешков. В них стояли корзины, сулеи с молоком. Корова у. Кнышихи была одна из лучших в селе.

Я однажды слышал, как бабы говорили про ту корову:

— Ох же и молоко из-под той коровы! Ох же и молоко! Ну как смалец! Хоть ножом режь.

— Эге. Так что ж ты хочешь, как она её хлебом кормит. Каждый день тянет из города мешок. А в том мешке, думаешь, что? Булки! Батоны по двадцать две копейки штука. Корми я свою Лыску так, она тебе сметаной доиться будет.

— Ну да! А на базаре, я видела, продаёт молоко реденькое-реденькое, синее. Наполовину разбавляет, не меньше.

— И куда только милиция смотрит.

— Милиции не до Кнышихи. Милиция шпионов и бандитов ловит.

— А Кнышиха не бандит разве? Настоящий тебе бандит.

Короче, происходило за великой китайской стеной что-то не то, что-то подозрительное. Мы с Явой это уже давно заметили.

Однажды мы слышали, как Кныш таинственно сказал Кнышихе:

— Скоро будут у нас большие перемены… Как я тебе говорил. Сведения точные.

А то как-то вечером, когда уже стемнело, приезжали к ним какие-то два верзилы на мотоцикле с коляской, нагрузили что-то в коляску и сразу же уехали. И потом ещё дважды приезжали, и опять-таки вечером.

А однажды возле чайной Кныш, изрядно уже подвыпивший, кричал своим собутыльникам:

— Не боюсь я вашего Шапки… Какой он Шапка! Штаны он, а не Шапка. И не председатель-голова, а это самое… Он у меня вот здесь. — Кныш показал кулак. — Я уже написал куда следует. Скоро вашему Шапке дадут по ш-шапке… Фить — и нету… Ги-ги-ик!..

Иван Иванович Шапка, председатель нашего колхоза, был очень хороший хозяин, и все у нас очень его любили. Все, кроме бездельников, лодырей и пьяниц, которым он спуску не давал. И Кныш всё время писал на Шапку жалобы и заявления, куда только можно. Причём писал всегда так, чтобы люди видели. Открывал ворота, выносил на двор стол, садился и, как школяр, склонив набок голову и высунув язык, царапал что-то на бумаге.

— О, опять пишет какую-то собаку, — насмешливо говорил дед Варава.

Жалобы Кныша, конечно, вреда председателю никакого не приносили. Но у людей тёмных вызывали к Кнышу уважение и даже боязнь — раз человек пишет, значит, силу имеет. Когда-то, говорят, Кныша из-за этих заявлений даже разумные люди боялись. Это делало его в наших глазах ещё более таинственным и загадочным.

И уж совсем мы сбились с толку после одного случайно услышанного нами разговора…

Дело было в Киеве, куда мы всем классом ездили на экскурсию во время зимних каникул.

Как-то раз, когда наши направились на концерт в филармонию, мы с Явой «на минуточку» отстали, чтобы сбегать посмотреть на находящееся поблизости «чёртово колесо». (Хотя оно зимой и не работает, но всё равно интересно.)

Побежали, покрутились возле «чёртова колеса» (жаль, что не работает!), собрались идти назад, смотрим — а на скамейке сидит Кныш с каким-то незнакомым человеком. Сидит спиной к нам — нас не видит. Но зато мы его сразу узнали. И удивились, конечно. Что он тут делает? В Киеве, возле «чёртова колеса»… Остановились. Слышим такой разговор.

— Четвертак, не меньше, — говорит Кныш.

— Двадцатку, больше не могу, — говорит человек.

— Да вы знаете, как я рискую! Думаете, хочется в тюрьме сидеть? Четвертак, не меньше.

— Ну хорошо, не по-вашему, не по-моему — двадцать три.

— Только четвертак. Не могу меньше. Не могу!

Тут они вдруг умолкли: по аллее шёл милиционер.

Кныш и незнакомый человек вскочили и исчезли.

С тех пор этот подозрительный разговор не давал нам покоя.

— И что бы это могло значить? — говорил Ява, медленно прищуривая левый глаз.

— Ага, что? — говорил я, прищуривая правый.

— Слушай, — прищурил Ява оба глаза, — а может, Кныш шпион? И это он нашу родину продавал?

— Что-то очень дёшево. Двадцать пять рублей за родину?..

— А откуда ты знаешь, что рублей? Может, тысяч, а то и миллионов.

— Ну да? — недоверчиво сказал я.

— Вот тебе и «ну да». Нужно за ним следить.

— Нужно, — согласился я.

И мы начали следить. Регулярно. Почти каждый день.

Однако наши наблюдения пока что никаких результатов не давали. Кныш возился по хозяйству, кормил свиней, чистил коровник, ремонтировал сарай и ничего шпионского, к сожалению, не делал. Честно говоря, мне уже начали надоедать эти безрезультатные наблюдения. И вот я уже дал слово, что лезу на великую китайскую стену в последний раз.

В самом деле, ничего интересного мы опять не увидели. Кныш копался на огороде. Кнышихи не видать — то ли в хате, то ли совсем нет дома. Поглядев минут пять, мы уже собирались слезать вниз, когда вдруг из хаты вышла Кнышиха и сказала:

— А ну поди-ка глянь на улицу, нет ли кого, и калитку запри. А то ещё увидят эти злыдни — будет тогда…

Мы сразу навострили уши.

Кныш выглянул на улицу, осмотрелся, потом запер калитку и пошёл вместе с Кнышихой в хату.

— Слыхал? Видал? — взволнованно шепнул Ява.

Я не знал, что ответить.

— Надо как-то подглядеть, что они будут в хате делать, — заявил Ява. — Может, шпионские деньги в наволочку зашивать будут или по радио передавать что-нибудь…

— Давай перелезем через великую китайскую, а потом на орех, который возле хаты, с него через окно всё будет видно, — шепчу я.

— Айда.

Мы не стали терять время и через какую-то минуту уже сидели в густых ветках ореха и вглядывались через окно в хату Кнышей. В хате было темновато, и мы не сразу разобрали, что там происходит. Наконец увидели, что Кныш и Кнышиха сидят за столом с ложками в руках и, воровато косясь на окна, что-то едят. Мы хорошенько присмотрелись и удивлённо глянули друг на друга. Кныши ели… торт. Обыкновенный бисквитный торт с кремовыми и шоколадными розами и вензелями. Ели торт ложками, как кашу. Ели тайком, спрятавшись от людей, как воры.

— Ну всё, продал! — неожиданно прошептал Ява.

— Что продал? — не понял я.

— Родину продал, иуда! Раз торты ложками уминают, значит, всё! — Ява сказал это так решительно и убеждённо, словно торт был неоспоримым доказательством Кнышовой измены.

Мы были так взволнованы, что даже не заметили, как Кныш вышел из хаты. Увидели мы его лишь тогда, когда он уже стоял на крыльце и, отрыгивая, скручивал себе цигарку. От неожиданности я крутнулся, и ветка подо мной треснула. Этого было достаточно, чтобы Кныш заметил нас.

— А вы что тут делаете?! Ах вы ворюги! Ах вы щенята! По чужим деревьям лазите, стервецы! Вот я вас сейчас! Я вам ноги из штанов повыдёргиваю-повырываю за такое дело! А ну слазьте, злодюги?!

Он стоял под деревом и так размахивал руками, что казалось, от этого поднялся ветер. Слезть — это на верную гибель. И мы закарабкались вверх.

Кныш продолжал бушевать внизу.

— Дядя, детей любить надо, — вдруг жалобно сказал Ява.

— Да-да, нас надо любить, — поддакнул я, со страхом прислушиваясь, как трещит подо мною ветка.

— Все советские люди любят детей, — продолжал Ява. — Об этом и учительница говорила, и во всех газетах написано.

Кныш совсем рассвирепел:

— Я вас полюблю! Я вас так полюблю, что опухнете! Вы разве дети? Бандиты вы, а не дети! Убивать надо таких детей!

И тогда Ява сказал:

— Дядя, а вы знаете, мы вас в Киеве видели. Как вы в парке с каким-то дядей торговались…

И Кныш вдруг умолк. Сразу. Так, как будто бы выключили радио. Потом что-то такое невнятно прошамкал, что мы и не разобрали, и снова умолк. Вид у него был обалделый и даже придурковатый.

Кнышиха, которая на крики своего мужа вышла из хаты и стояла на крыльце, тоже какой-то миг смотрела растерянно. А потом набросилась на Кныша:

— Ну, чего ты прицепился к детям? Чего? Ишь как напугались, бедняжечки, лица на них нет…