Тень каравеллы - Крапивин Владислав Петрович (читать книги полностью .TXT) 📗
— Расшибу я эту фрицевскую клизму, — сказал Толька на следующий день после расправы.
— Опять попадет, — резонно заметил Дыркнаб.
— Нет, — сказал Толька.
— Промажешь, — заявил Левка.
— Нет, — сказал Толька.
Он поклялся, что не промажет, если у него будет дальнобойная рогатка из красной резины.
Дыркнаб вздохнул. Он чувствовал себя виноватым перед Толькой — из-за капсюля. Он рад был бы помочь, да где взять красную резину? Она была редкостью. Все, кто стоял рядом, задумались и замолчали.
И тогда я небрежно сказал:
— Надо посмотреть. Может, достану…
И Дыркнаб, и Марик, и Петька Лапин, и даже Майка взглянули на меня с пониманием: оценили благородство. Лишь Толька угрюмо смотрел в сторону.
Но я не ради Тольки старался, а ради общего дела. Ведь Таисия Тимофеевна была недругом всех здешних мальчишек.
С тех пор как Толька потерпел от меня поражение, стал я равноправным человеком в мальчишечьей компании. И эта радость равноправия была такая, что я готов был даже на жертву.
А жертва требовалась.
Дома у нас была большая красная грелка. Я ее любил. В давние времена, когда я еще не ходил в школу и целыми днями сидел один дома, она была любимой игрушкой. Я туго надувал ее, завинчивал пробку, и грелка превращалась в веселое прыгучее существо. Она скакала от меня по углам, как заяц от охотника, или послушно становилась коньком-горбунком, а порой заменяла футбольный мяч. Иногда, после шумной игры, я засыпал, привалившись к ней щекой, словно к подушке.
Сейчас я играл с ней редко, но все равно было жаль.
Дома я последний раз надул грелку и погладил тугие бока. Грелка отозвалась упругим звоном. Я взял ножницы, зажмурился и занес руку. Наверно, с таким же чувством древние воины приносили в жертву любимых коней…
Грелка испустила дух.
Я расширил пробоину и, когда мама пришла на обед, сокрушенно признался:
— Грелка проткнулась…
— Как это тебя угораздило?
— Я нечаянно, — бессовестно соврал я и ненатуральным голосом сказал: — Может быть, еще заклеим?
— Как же! Заклеишь тут! Вон какая дыра. Придется выбросить.
— Жалко, — искренне сказал я и унес грелку в кладовку. И там вырезал из нее две узких полосы…
Операцию разработали тонко. Долго Толька выпрашивал у матери деньги на кино. Она наконец дала. Толька тут же сбегал в кассу кинотеатра и будто случайно показал матери билет. Потом спохватился, что опаздывает, и умчался.
Билет он сразу перепродал Левке, а сам ушел в лог пристреливать рогатку.
Через полчаса Толька чужими дворами пробрался к нашему забору, а оттуда — на пустой сеновал. Дыркнаб, я и Майка ждали его. Позиция была что надо: мы видели весь двор, а нас никто не видел.
Градусник сверкал белым фарфором на фоне темного косяка.
— Ну? — нервно сказал Дыркнаб.
Толька деловито зарядил рогатку железной гайкой. Он встал у крошечного оконца, а мы смотрели сквозь щели.
Рогатка щелкнула.
Конечно, Толька был вредный тип, но стрелял он здорово. Градусник словно взорвался. Мало того! Гайка рикошетом ударила в оконное стекло, и оно украсилось большой дырой.
Мы покинули место засады бесшумно и стремительно. Уже в переулке Дыркнаб выхватил на бегу у Тольки рогатку и сунул мне в карман. И правильно! Если бы у Тольки кто-нибудь ее увидел, не помогли бы никакие оправдания. А меня взрослые считали воспитанным ребенком. Кто бы поверил, что я участвовал в таком ужасном деле?..
Вечером Толька встретил меня на улице и хмуро сказал:
— Рогатульку отдай…
Он просил не рогатку, а лишь рогатульку — ручку с развилкой. Она была его собственная, он смастерил ее из толстой сиреневой ветки.
Я бросил рогатку на тротуар. Не глядя на меня, Толька поднял ее и стал снимать резину. А зачем она мне? Я мог нарезать из грелки еще хоть для десятка рогаток.
— Ты лучше подшипник отдай, — сказал я.
Толька перестал возиться с резиной. Глянул исподлобья. Сказал сумрачно:
— Потерял.
Видимо, он не врал. Я засунул кулаки в карманы, обошел Тольку, слегка зацепив плечом, и не спеша зашагал домой.
— Да отдам я! — досадливо крикнул он вслед. — Найду и отдам!
Я не обернулся. Но с тех пор мы не ссорились.
…Мы не ссорились больше, но ремень я Тольке не дал. Я снимал его лишь перед сном да еще на реке, когда купались. И пряжку чистил прямо на животе, не расстегивая. Драил суконкой и зубным порошком. Я извел за неделю столько порошка, сколько не истратил за всю жизнь для чистки зубов.
Штаны и колени у меня были постоянно в белой пыли. Зато пряжка сияла. И не только на солнце. Даже при луне она светилась, как фонарик.
Луна в те вечера была удивительная. Когда уходило солнце и на востоке начинали густеть дымчатые сумерки, она выползала над заборами — красная и такая громадная, что смотреть было страшновато. Потом она поднималась выше, делалась меньше, а яркость ее нарастала. Заря не гасла всю ночь. Золотистый свет ее смешивался с лунным серебряным светом, и в воздухе появлялся легкий, какой-то сказочный блеск.
Наверно, только в детстве бывают такие вечера, похожие на волшебный праздник. И я до сих пор благодарен маме, что она не запрещала мне этих поздних игр, хотя бывало, что я приходил домой лишь к полуночи.
Едва появлялась луна, как в тишине раздавались гулкие барабанные удары. Это Славка Дыркнаб колотил бамбуковой палкой по ржавой железной бочке (она с незапамятных времен валялась на улице рядом с нашим домом). И мы вылетали из калиток.
Раньше всех успевал Марик Городецкий. Он вскакивал на бочку и, размахивая тросточкой, похожей на шпагу, весело кричал:
— Торопитесь, храбрые сеньоры! Вас король приглашает на бал!
В те дни в кино «Север» шел фильм «Золушка», и мы понимали, что Марик не кривляется, а изображает придворного.
За плечами у Марика тихо позванивал и струился плащ из легких металлических лент. Они назывались у нас «золотинками». Мы с большим трудом выковыривали их из негодных конденсаторов, которые добывали на свалке.
Конечно, такие плащи были у каждого. Они требовались для игры.
Игра была простая и древняя, как мир. Названий у нее множество. Мы называли ее «колечко».
Мы делились на две группы. Одни ждали, считая до ста, а другие разлетались во все стороны, серебристо звеня лентами. Потом начинались поиски и погони. Поймать всех, кто прятался, было нелегко. А когда наконец пленников приводили к бочке, надо было еще отгадать, у кого из них кольцо. Обыкновенное железное колечко от висячего замка. Если с трех раз удавалось отгадать, пленники превращались в «сыщиков». Если нет — все сначала.
Конечно, убегать и прятаться было интереснее, чем искать и догонять. Мне трудно рассказать, как это здорово! Сначала — разлетающийся стук подошв, и ты мчишься, оставляя для «сыщиков» насмешливые знаки: на перекрестке, на тротуаре — стрелы в четыре стороны. Ищи ветра в поле!
А потом приткнешься у незнакомого палисадника или в заросшей лопухами канаве и с тревожным замиранием ждешь. Стараешься не шелохнуть звонким плащом. Ленты отзываются на каждое движение, могут выдать. А без них играть не разрешается. Как заметишь в сумерках притаившегося беглеца, если он без плаща?
И вот сидишь. Иногда рядом, у самой щеки, тихо дышит товарищ. Но даже шепотом нельзя вымолвить словечко. Всюду тишина…
И вдруг снова смех, крики, стремительный бег, а позади затихающий топот обманутой погони…
Один раз, когда у меня было колечко, мы с Майкой, спасаясь от «сыщиков», с разгона выскочили к логу.
В логу, в глубине, лежали белесые пласты тумана. Склоны были в сумерках. Пахло болотом, и тянула снизу влажная прохлада. А на том берегу врезались в розовато-желтый закат высокие и острые, как пики, ели. Они поднимались над низкими крышами кварталов, которые назывались Большое Городище. Это было как рисунок для сказки.
Мы притихли. Спускаться в лог сейчас было страшновато, да и ни к чему: погоня заглохла.
— Давай постоим, — шепотом сказала Майка.
