Дорога на Стрельну - Аль Даниил (читать книги полные .TXT) 📗
— Не так уж много.
— Верно. А почему не так много? Потому что на пути таких, как ты, встают такие, как я. Без этого трусов и предателей развелось бы больше. А это опасно для войск. Это смертельно опасно, особенно когда враг у ворот. Вот подумай над этим, подумай!
Будяков снова стал писать, а я никак не мог понять, что же все-таки получается. Все, что сказал Будяков, верно, абсолютно верно. Дезертиров надо вылавливать и наказывать. Трусов, предателей, диверсантов, шпионов надо ловить и обезвреживать. Кто же с этим не согласен?! Выходит, он, Будяков, глашатай истины, её представитель. Но почему его истина становится ложью, как только она касается меня лично? А может быть, я действительно преступник — дезертир, предатель Родины — и просто не понимаю этого?
Тут я вспомнил вопрос, заданный мне на экзамене по философии. Было это давно, в июне.
Я вытянул билет «Учение об истине» и чётко отбарабанил необходимые формулировки. Получил «отлично». Но только теперь, в эти странные и страшные минуты, слова, которые я тогда так бойко отчеканил, наполнились для меня жизненным смыслом. «Нет истины вообще, — говорил я тогда. — Истина всегда конкретна». Для подтверждения этой мысли я привёл записанный на лекции тезис знаменитого хирурга Пирогова: «Нет болезней, есть больные». Я разливался соловьём, развивая этот тезис с высоты слышанных от мамы разговоров о чьих-то недугах: «Предположим, два человека ослабли, перенеся воспаление лёгких. Им, как и полагается, прописывают глюкозу. Но! Один из больных выздоравливает, а другой умирает: он страдал хроническим диабетом и глюкоза, столь полезная при болезни лёгких вообще, этого конкретного пациента убила». Экзаменатор сказал, что я по-настоящему проник в суть вопроса… Нет, по-настоящему в суть вопроса я проник только сейчас. И для меня вдруг будто молнией осветилось моё положение. До этой минуты все, что говорили лейтенант с косыми баками, и майор, и лейтенант Будяков, воспринималось мною как нечто случайное и в силу этого неопасное, легко отразимое. Теперь я понял, что все они, в общем, правы.
Чем была рядом с их большой правдой моя такая частная, такая маленькая правота? Пустяком, не имеющим значения.
Ведь и задержали нас не случайно. Мы и в самом деле направлялись в тыл, несли в плащ-палатке кучу трофейного оружия. Вид у меня был явно странный: красноармейская каска, ранец, гражданская тужурка, гражданский костюм, полуботинки… Конечно, все это, вместе взятое, наводило на подозрения. Да и рассказ мой, конечно же, был необычен. Я ведь сам подумал там, возле трубы: рассказать кому-нибудь про наш бой и разговор с немцами по телефону — не поверят. Вот и не верят…
Будяков придвинул ко мне листы протокола.
— Прочтёшь — в конце напишешь: «Протокол с моих слов записан правильно и мною прочитан». И подпись поставишь.
Протокол действительно был написан с моих слов. Никаких обстоятельств Будяков от себя не выдумал. Тем не менее смысл написанного Будяковым определялся предвзятым убеждением, что мы с Андреем трусы, дезертиры и изменники. Созданию именно этого впечатления способствовали и сами вопросы Будякова, и какой-то особенный стиль изложения:
«Вопрос. Кто провожал вас в дорогу дома и что вам заявили на прощание?
Ответ. Меня провожала мать. На прощание она мне заявила: «Береги себя, сынок».
Вопрос. Старались ли вы следовать подобным указаниям, полученным от матери непосредственно перед отправкой на фронт?
Ответ. Да, старался.
Вопрос. Что именно предпринималось вами лично, а также по наущению задержанного вместе с вами Шведова в целях самосохранения?..»
Фигурировал и такой вопрос: «Не был ли Шведов во время его разведки в сторону Стрельны захвачен немцами и завербован для проведения подрывных действий против Красной Армии?»
Поскольку я в разведку вместе с Андреем не ходил, мой ответ был записан так: «О факте вербовки Шведова немецкой разведкой мне ничего не известно».
Мой разговор с вражеским артиллеристом излагался таким образом:
«Вопрос. С какой целью вы сняли трубку с немецко-фашистского аппарата и вступили в связь с немецким командованием?
Ответ. На этот вопрос дать определённый ответ не могу.
Вопрос. Ваше молчание свидетельствует о том, что вы вступили в переговоры с немецким офицером с изменническими намерениями в отношении Красной Армии. Отвечайте: так это или нет?
Ответ. Этого я не подтверждаю.
Вопрос. Чем вы можете доказать, что у вас не было таких намерений?
Ответ. Тем, что я снабдил немцев дезинформацией, что привело к налёту их артиллерии на пустое место.
Вопрос. Вам понятно, что проверить это ваше утверждение в настоящий момент не представляется возможным?
Ответ. Это мне понятно.
Вопрос. Не потому ли вы даёте следствию неправдоподобные показания в расчёте на невозможность их проверить?
Ответ. Я лично считаю свои показания правдивыми».
Заканчивался протокол вполне чётко и ясно:
«Вопрос. Признаете ли вы себя виновным в том, что, имея предписание явиться в часть, вы самовольно, под влиянием старшего сержанта Шведова, повернули назад, в тыл, а также в том, что по личной инициативе, без приказа командования, вступили в прямые переговоры с немецким офицером и выполняли ряд его поручений по наблюдению за частями Красной Армии и Краснознамённого Балтийского флота?
Ответ. Я вынужден признать, что факт моего возвращения из-под Стрельны в сторону Ленинграда, а также факт моего разговора с немецким офицером по немецкому полевому телефону имели место в действительности».
— Подписывай, — сказал Будяков.
Он придвинул мне пачку «Беломора». Я закурил от протянутой спички, затянулся…
Не стану утверждать, что при чтении написанного Будяковым на лбу у меня выступил холодный пот, как принято говорить в таких случаях. Но меня и впрямь охватила безысходная жуть. Под пулями, свистевшими возле ушей, когда мы с Андреем бежали от шоссе вдоль канавы, было куда менее страшно. Там надежда была, вернее сказать, даже какая-то уверенность, что пуля пролетит мимо. Здесь она мимо не пролетит, если поверят Будякову. Здесь надежды не оставалось. Мои показания, изложенные таким образом дознавателем, были вполне достаточным основанием для того, чтобы в военное время, да ещё в такой обстановке, и в самом деле меня «шлёпнуть». И Шведова я потяну за собой такими показаниями.
«Ну уж нет! — решил я. — Если уж суждено погибнуть, погибну в бою. Да и кто он такой, этот Будяков?! Прокурор-самозванец! Ему отличиться хочется, так пусть идёт отличаться на передовую!»
Я решительно встал со стула и отпихнул от себя протокол.
— Не подпишу. Все это враньё! Ложь!
— Что?! Враньё?! — Будяков вскочил со стула. — Встать! Отставить курение! Ложь? Где ложь? Ну, покажи!.. Нет, ты покажи! Ткни пальцем, где ложь. Я говорю — ткни пальцем! Пальцем покажи, я тебе говорю!
В этот момент в комнату вошёл капитан в кожаном реглане.
— В чем дело, Будяков? Отставить шум!
— Товарищ начальник разведотдела… — Будяков вытянулся, но руки его нервно перебирали складки гимнастёрки возле ремня. — Допросом задержанного в качестве дезертира Данилова установлен факт его изменнических действий. Сначала он признался, а теперь отказывается подписать протокол. А напарник Данилова, Шведов, судя по всему, особо опасный преступник…
— Выдумываете вы все, лейтенант, — раздражённо возразил капитан. — Шведов сообщил много полезных данных о противнике. Штаб армии оценил их как исключительно важные.
— А может быть, он немцам о нашей армии тоже немало ценных данных сообщил?!
— Что значит «может быть»? На каком основании вы это заявляете?
— А на том основании, товарищ капитан, что этот гаврик Данилов после того, как Шведов ходил в разведку к немцам, по его указанию связался с немецким офицером по телефону и давал ему информацию о наших войсках. Он сам это подтвердил. Только подписывать не желает.
— И правильно делает, — сказал капитан. — Ерунда все это. Шведов мною из-под охраны освобождён и будет следовать в свою часть или в распоряжение запасного полка фронта, если к себе не доберётся. Отпустите и Данилова. Пусть явится к тем, кто его направил в Ораниенбаум, и доложит, что пройти туда не сумел.
