Час девятый - Бондаренко Борис Егорович (читать книги бесплатно полностью .TXT) 📗
– Может, боты снимите? Нехорошо ногам долго в резине быть. А я вам валенки или что полегче дам.
Докторша медленно повернула голову, как-то очень уж внимательно посмотрела на него – Михаилу Федоровичу даже неловко стало, подумал: не то ляпнул, – и согласилась:
– Давайте валенки.
Михаил Федорович отыскал старые разношенные валенки, взял боты докторши и, хотя грязи на них почти не было, вымыл во дворе и поставил в печке сушить.
До утра просидели молчком. Докторша часто вставала, шла к Анне Матвеевне, недолго была там и снова садилась за стол. Михаилу Федоровичу ничего не говорила, а сам он спрашивать боялся. И зайти к Анне Матвеевне он так и не осмелился.
Стало светать. Докторша еще раз сходила к Анне Матвеевне, была там подольше и, когда выходила, дверь прикрывала медленно, точно боялась ненароком стукнуть.
– Что?! – неожиданно громким голосом спросил Михаил Федорович.
– Жива... День, наверно, протянет, а дальше – не знаю... – И добавила со вздохом: – Ехать мне надо.
Михаил Федорович принес ее боты, обтер тряпкой – и просительно сказал:
– А может, чайку еще попьете, а?
Очень хотелось ему, чтобы побыла она еще немного, и докторша, видно, поняла это, согласилась:
– Можно.
Но выпила она всего полстакана встала и неожиданно спросила:
– Воевали?
– Привелось, как же без этого, – чуть удивился вопросу Михаил Федорович.
– На каких фронтах?
– На разных... А вы – тоже? – догадался Михаил Федорович, вспомнив медсанбатских девчушек.
– Все четыре года, от звонка до звонка... – Докторша помолчала немного и твердо сказала: – За мной не приезжайте больше. Все что надо – Люся сделает, я вашей жене помочь ничем не могу. Поймите, пожалуйста, – я одна на четыре деревни, случись что...
– Понимаю я, – торопливо сказал Михаил Федорович. – Спасибо, что в этот раз приехали.
Уже усадив докторшу в тарантас, он вдруг сказал:
– Я сейчас, на минутку только.
И быстро вернулся в дом. Хотелось ему посмотреть на Анюту – забоялся, что, пока ездить будет, может умереть и не увидит он ее больше живую. Осторожно открыл дверь в ее комнату, постоял на пороге, прислушался к ее дыханию, а к кровати не подошел, суеверно подумал: «Не помрет без меня, дождется... Я ж ей еще и слова путного напоследок не сказал...»
Докторшу он вез осторожно, но на обратном пути из Никольского гнал немилосердно, безжалостно настегивая кнутом не слишком резвую лошаденку, думал одно – не опоздать бы...
13
Анна Матвеевна была жива. Не умерла она ни в тот день, ни через неделю, ни через месяц. Жила – хотя никто не мог понять, как она еще может жить. Не понимала этого и сама Анна Матвеевна, думала – за что так наказывает ее бог, что не дает умереть спокойно, без страданий и боли, за что должна она мучить столько людей, которые ждут ее смерти – это она хорошо видела, – как ждала ее она сама.
В то утро, выплыв из горячего и темного бредового беспамятства, увидела Анна Матвеевна потолок прямо над собой, широкий косой столб солнечной пыли, протянувшийся из окна, и поняла – жива. Никого рядом с ней не было, и тишина стояла в доме. Не шевелясь, чтобы не разбудить притихшую боль, Анна Матвеевна стала вспоминать – что было с ней ночью? Вспомнить не могла, но знала – было что-то такое, чего не может быть с людьми живыми – теми, кто еще должен жить. Было что-то страшное, что нельзя высказать словами, – это можно только знать и чувствовать. И она продолжала думать об этом, и, наконец, поняла то, что не дано понять живым людям, – что она умрет. Поняла не так, как понимала раньше. В том, прежнем знании о своей близкой смерти не было ничего похожего на то, что узнала она сейчас. В том знании не было и не могло быть такого ужаса, вдруг охватившего ее, потому что то было знание разума, оно выражалось словами, и было в нем что-то определенное и понятное, легко объяснимое, и можно было смириться с ним – как можно смириться со всем, что еще живет, дышит, надеется, – и она надеялась, хорошо зная о том, что умрет, должна умереть... Но нельзя было понять и объяснить словами то, что узнала сейчас ее душа, и нельзя было выдержать этого ужаса, заполнившего ее, и Анна Матвеевна закричала – тонко и страшно, как никогда и никто не кричал в этом доме. Этот тонкий и страшный крик ее услышал Михаил Федорович и похолодел. А когда он вошел к ней, Анна Матвеевна снова была без памяти.
Очнулась под вечер, и была спокойна и молчалива. Поела немного и скоро заснула.
А утром позвала Михаила Федоровича, и он удивился тому, как хорошо она выглядит, подумал: не к лучшему ли повернулось дело? Лицо Анны Матвеевны было спокойно и ясно, глаза смотрели прямо и сосредоточенно, и не было в них никакой боли.
– Ребята дома? – спросила она.
– Дома.
– Последи, чтобы не вошли, пока говорить будем.
Михаил Федорович вышел, услал Олюшку к соседке, вернулся, неуверенно посмотрел на Анну Матвеевну – о чем она говорить хочет? Она с тихой улыбкой попросила:
– Сядь, Миша, поближе, а то голосу не хватает.
– Может, потом поговорим?
– Потом поздно будет.
Михаил Федорович осторожно придвинулся к ней вместе со стулом, наклонился. Анна Матвеевна с жалостью посмотрела на него:
– Экий ты худущий стал... Ел бы хоть лучше.
– Да ты обо мне не беспокойся, мать... Сама поправляйся. А я железный, меня надолго хватит.
– Я вот... тоже железная была... – не сразу выговорила Анна Матвеевна. – Да и на меня ржа нашлась... проела все.
– А ты не думай об этом. Поправишься.
– Не поправлюсь, Миша. Помру скоро, – спокойно сказала Анна Матвеевна, и Михаил Федорович изменился в лице – понял, что бесполезно притворяться. Опустил глаза, промолчал, да и Анна Матвеевна ему на выручку пришла, сразу же дальше заговорила: – Мы – не дети маленькие, в прятки играть нечего. Сколько еще жива буду – не знаю, но только скоро помру, потому давай сразу обо всем договоримся, пока я еще в памяти и говорить могу. Знаю, нелегко тебе это слухать, да ить и мне... – замолчала Анна Матвеевна. Молчал и Михаил Федорович, слушал дальше, опустив голову. – Как умирать буду – попов не зови, а потом уж какого-нибудь дьячка или старушку найди, чтобы почитала надо мной молитвы. Похорони рядом с Колюшкой, там место есть. Смертное себе я не успела приготовить, скажешь Перфильевне, чтобы сшила, да загодя, не наспех чтоб было. Сегодня прямо и скажи, а то не запоздниться бы. Она бабка добрая, сделает, а ты денег ей потом дай, сколько надо. Пока не помру, никого не зови, не нужно. А потом дай телеграммы всем – дочерям, Лешке, Андрею, а больше никого не надо звать. Ну, а тут и сами придут, кто захочет.
Тяжело было говорить Анне Матвеевне – замолчала, собираясь с силами, дышала натужно, сипло. Михаил Федорович боялся смотреть на нее. Потом взглянул – Анна Матвеевна чуть прикрыла глаза, но были они так же ясны и смотрели на него внимательно и чуть строго. Снова заговорила Анна Матвеевна:
– Богатых поминок не устраивай, не до того. Мне все едино будет, а вам дальше жить. А люди поймут, не осудят. И никаких памятников на моей могиле не надо – поставь деревянный крест, и хватит. Дочерям наказ мой передай, чтобы дом не забывали, заботились о тебе, об Гришке да об Олюшке. А Варваре особо скажи, чтобы с Надькой мирно жила, не обижала ее. Еще Андрею мою просьбу передай, чтоб помирился с Алексеем. Насчет матери ничего не скажу, а с братом пусть помирится... Если может, – не сразу добавила Анна Матвеевна. – А теперь самое главное, Миша. Но сначала обещай, что исполнишь.
– О чем ты, мать? – с тревогой спросил Михаил Федорович, вглядываясь в ее лицо.
– Поклянись, что сделаешь, потом говорить буду, – тихим, бессильным голосом сказала Анна Матвеевна.
– Да в чем клясться?
– Не спрашивай, клянись! – возвысила голос Анна Матвеевна, и капли пота выступили у нее на лбу – силы ее заметно убывали.
– Клянусь... – еле выговорил Михаил Федорович.
