Сундучок, в котором что-то стучит - Аксенов Василий Павлович (читаем книги бесплатно txt) 📗
Ну, Помпезов, конечно, Грант Аветисович цедил напиток, приговаривая:
– Наш-то квасок покрепче будет.
Ну, отец, конечно, Эдуард встретил в Орли знакомого мистера Бэзила Сноумена, такого же, как он сам, члена Клуба Покорителей Вершины Навилатронгкумари С Восточной Стороны, ну и, конечно, бил баклуши вместе с этим джентльменом, предаваясь приятным воспоминаниям.
Ну, бабушка, конечно, Мария Спиридоновна купила множество цветных пост-карточек и направляла теперь приветы друзьям-однополчанам.
«Привет орлам из Орли!» – таков был текст. Не так уж дурно, не так ли?
Ну, и Гена, конечно же, Стратофонтов среди всеобщего битья баклуш продолжал развивать наше приключение, на то он и наш главный герой.
Для этой цели он сидел в мягком кресле и беседовал с Юрием Игнатьевичем Четверкиным о таинственной «флейточке».
Ну, Юрий, конечно, Игнатьевич Четверкин сидел с ним рядом и доброжелательно смотрел на парижан и гостей французской столицы. Четверкин находил, что с 1916 года, когда он побывал здесь в составе Русского Экспедиционного Корпуса, парижане почти не изменились: те же «силь ву пле» и «са ва», то же пристальное внимание мужского пола к женскому и наоборот. Между тем он рассказывал своему юному другу о «флейточке».
В марте 1914 года подпольная группа революционеров, к которой Юрий Игнатье-вич примыкал, решила организовать побег из Шлиссельбургской крепости одного узника по имени Павел Конников. Этот человек для всей мыслящей молодежи России был настоящим идеалом: моряк, путешественник, один из первых русских авиаторов, подпольщик, публицист, спортс-мен… Такого особенного человека и спасать-то надо было как-то особенно, и молодежь ошеломила жандармов своей дерзостью…
В час прогулки над двором крепости появился военный «ньюпор» и сбросил взрывательный пакет на стену. Вреда никакого от этой бомбы не было, но дыму, шуму, паники на всю ивановскую. Со второго захода Четверкин («ньюпор» пилотировал, разумеется, он) сбросил за борт веревочную лестницу и, когда вынырнул из дыма и полетел к лесу, увидел на веревочной лестнице человека с развевающейся шевелюрой – это был Павел Конников!
Объявлена была тревога по всей округе. Жандармы знали, что самолет скрылся где-то поблизости в карельских лесах, и обложили все дороги и тропы. Одного не учли малоразвитые жандармы – особенностей буерного спорта. На льду одного из озер Четверкина и Конникова ждал буер, предварительно доставленный из Финляндии, буер, который при попутном ветре мог развить скорость современного автомобиля. Да, именно буер и пара надежных маузеров помогли революционерам вырваться из кольца.
Конечно, началась дружба. Конников был старше Четверкина на пару десятилетий, но ведь дружбе, как мы видим, не мешает разница даже и в шесть десятилетий. Конников, под конспиративным именем Василий Никитович Бурже, вместе со своим молодым другом участвовал во всех авиационных праздниках, конструировал новые аппараты, а когда разразилась первая империалистическая война, они вместе начали летать на первом в мире многомоторном бомбардировщике Сикорского.
Рядом они прошли и Гражданскую. Однажды, в дни эвакуации белых армий с юга России, Четверкин и Конников совершали воздушную рекогносцировку над Новороссийским портом. Шрапнельный снаряд с миноноски прикрытия взорвался слишком близко от старого, латаного-перелатаного «Вуазена». Они еле дотянули до берега и врезались в гору. Юрий Игнатьевич потерял старшего товарища.
Подобно многим скитальцам, романтикам, бунтарям, Конников не успел обзавестись семьей, он был совершенно одинок, и все его имущество осталось Четверкину, а именно: ковровый саквояжик с двумя сменами белья, свитером, бритвой «Жилет», томиком стихов Бунина и вот этой «флейточкой», которую он привез из какого-то своего заморского путешествия еще до революции 1905 года.
Он не был особенно музыкален, этот своеобразный человек, но иногда в какие-нибудь меланхолические минуты начинал играть на этой дудочке, вернее, не играть, а дуть в нее, она сама как будто бы играла. Из нее вырывался какой-то странный, диковатый примитивный мотив, какой-то немыслимо далекой древностью, допотопными временами веяло от этих звуков.
Любопытно также, что если Конников играл на своей дудочке в помещении, в какой-нибудь, скажем, избе, там начинали скрипеть и открываться двери, окна, ставни, по дому гуляли сквозняки… вообще возникало странное чувство, какая-то тревога. Он редко на ней играл. И никогда не отвечал – откуда у него эта штучка, только улыбался.
– Вам это интересно, дружище Геннадий?
– Чрезвычайно интересно, дружище Юрий Игнатьевич, – сказал Гена. – Скажите, кроме меня, вы в последнее время рассказывали кому-нибудь о Павле Конникове и о «флейточке»?
– Позвольте, позвольте, позвольте подумать, – медленно сказал Четверкин и погрузился в раздумья.
Геннадий был уверен в том, что старый пилот рассказывал эту историю кому-то и в самом недалеком прошлом, но он не торопил его и пока что наблюдал текущую мимо международную толпу. Прошлогодние странствования по интерконтинентальным авиатрассам научили сообразительного мальчика, что из созерцания толпы можно иногда извлечь кое-что интересное.
И вот он извлек. Возле стойки бара, прямо за спиной его мамы Эллы, остановился некий верзила блондин. Он был облачен в наимоднейший серый костюм с высоко поднятыми плечами и разрезом чуть ли не до лопаток, волосы ниспадали ему на плечи – то ли знаменитый футболист, то ли певец в стиле «pок»… Но что-то в его манере напомнило мальчику тех парней, которые… «Впрочем, не будем торопиться с выводами», – снова подумал он и увидел в зеркале, как верзила улыбнулся его красивой маме. Улыбка была не самого учтивого свойства, но находчивая мама Элла тут же парировала ее достаточно выразительным взглядом. Взгляд парашютистки был таков, что верзила просто отскочил от стойки и пошел прочь, бормоча какие-то странные, то ли голландские, то ли фламандские проклятия, а тут еще Грант Аветисович послал ему в спину свой взгляд, от которого тот словно споткнулся и даже пробежал несколько шагов, чтобы удержаться на ногах; а тут еще папа Эдуард и мистер Сноумен остановили на нем свои взгляды, в которых отражался блеск подлунных глетчеров, и верзила под перекрестным огнем этих взглядов как-то заметался; а тут еще встретился со взглядом Геннадия Стратофонтова и просто рухнул в ближайшее кожаное кресло, весь в поту и с открытым от страха ртом.
– Вспомнил! – воскликнул Юрий Игнатьевич. – Недели две назад я посетил Зоологический музей, просто так, без особой цели, просто лишний раз полюбоваться гигантским скелетом голубого кита. Знаете, вот уж сколько лет я посещаю Зоологический музей и всякий раз восхищаюсь исполином. Ведь это животное превосходило своими размерами по крайней мере одну из каравелл Колумба. Знаете, поднимаешься по лестнице музея, и вдруг над тобой нависает челюсть кита, словно свод какой-нибудь Триумфальной арки. Клянусь, я мог бы посадить свой аппарат на спину этого животного! И вот возле грудной клетки кита я познакомился с провинциальным юношей-туристом. Вы знаете, дружище Гена, я никогда прежде не встречал такого невежественного юноши. Он спросил, например, меня: где у кита располагаются жабры? Пришлось прочесть ему маленькую лекцию о морских млекопитающих. Когда мы вышли из музея, обнаружилось, что он приписывает честь постройки Петербурга не Пет-ру Великому, а Ивану Грозному. Ампир он называл готикой, каштан – липой, про Зимний дворец сказал, что это, наверное, гостиница «Интурист».
Я провел с ним целый день и открыл ему глаза на сотни вещей, о которых он имел совершенно неправильное представление. И лишь в одном месте юноша посрамил меня – в музее музыкальных инструментов. Оказалось, что он великий знаток флейт и знает всех мастеров этого инструмента, начиная от эпохи Возрождения, которую он, конечно, называл эпохой Извержения, и до наших дней. Тогда я рассказал ему историю моей «флейточки» и даже показал ее в моем аппарате. Он был моим гостем, и мы расстались друзьями, правда, потом уже не виделись: он уехал в свою провинцию.
