Ленька Охнарь (ред. 1969 года) - Авдеев Виктор Федорович (книги читать бесплатно без регистрации .txt) 📗
— Зря, ребята, — сказал Рожнов, — Впрочем, воздержание от спиртного сохранит вам здоровье, а мне кошелек. О! — воскликнул он, глядя на дверь, и захохотал. — Саша отвоевал наш электрический стул!
Из коридора, улыбаясь, вносил стул низко стриженный голубоглазый студент с безусым, скромным лицом, в тенниске. Никто не заметил, когда он покинул комнату. Все повернулись к нему, товарищи по общежитию захлопали в ладоши.
— Я заглянул к «антиподам», — рассказывал безусый Саша, — Лукин спит, а Мишка Пустиков бреется. Я с ходу цап за стул, он растерялся — тырь-пырь. Пока бритву положил да выскочил из угла, я уже ему книксен сделал. Садись, —закончил он, ставя стул перед Шатковым.
— Мишка брился? — переспросил Рожнов и потрогал рыжую щетину на подбородке. — А это идея, а? Поскучаете, ребята? Я мигом обкорнаюсь.
Пока он налаживал бритву, бегал в умывальник за холодной водой, «художники» с интересом прислушивались к спору. Спор вели два студента. Ближний, немолодой, плешивый, с толстыми бледными губами, умелыми движениями маленьких рук пришивал пуговицу к рубахе. Дальний, лохматый, с косыми вьющимися бачками и уверенно-презрительной миной, с книжкой лежал на кровати.
— Классики как писали? — говорил немолодой, подняв от иголки плешивую голову. — Свою тему назубок знали. Тургенев-помещик — пишет о «дворянских гнездах». Куприн-офицер — об армии. Гусев-Оренбургский — поп — про кутейников. У них не подкопаешься. А у нас? Все гоняются за индустриализацией: мода! Знает не знает — строчит. Благо, командировочные платят и печатают.
— Зато сразу откликаются на актуальную тему, — не поворачивая головы, спокойно, чуть картавя, сказал лохматый. — Ты считаешь, что девятнадцатый век и двадцатый — одинаковые монеты? Разная чеканка.
— Что ты с Василием порох тратишь? — обратился к лохматому Саша, принесший от «антиподов» стул. — Колхозная тема для него тоже мода.
— Не передергивай, Сашка, — не смущаясь наскоком с другой стороны, ответил плешивый Василий. — Я не против темы. Современная новь — это хлеб всякой литературы. Но создавать надо... плотные произведения, а не водянистые скороспелки. На них молодежь воспитывать? В романе должны быть живые люди, характеры. Хороший язык. «Тихий Дон» — это книга. «Города и годы». «Зависть» Олеши. Пусть герои откровенно высказывают свои точки зрения «за» и «против». Вот тогда будет полноценное художественное произведение.
— Тебе, может, еще подать критический реализм? - презрительно сказал лохматый с бачками. — У нас эпоха созидания. Мы должны утверждать, а не превращаться в жуков-древоточцев.
— Согласен. Потому и требую правдивости изображения, — не сдавался Василий. — А у нас есть тенденция подкрашивать, припудривать социализм. Зачем? Он не нуждается в косметике. Знаешь, до чего мы так можем докатиться? До геркулесовых столбов украшательства. Не надо бояться правды. Какое бы суровое у нее ни было лицо — она прекрасна.
Выступи с такой речью на кафедре современной литературы, — смеясь, сказал плешивому Прокофий Рожнов, подняв от складного зеркальца намыленное лицо и осторожно вытирая грязную бритву о бумажку. — Декан тебе сразу «неуд» вкатит... Да еще вызовут куда надо, намнут шею.
Кончив бритье, он пошел умываться.
Почему-то Леониду вдруг все стало немило, пропал интерес к спору. Податься бы куда-нибудь в лес, такой, как у них в Основе за Донцом, побродить.
Из умывальной комнаты вернулся Рожнов, сказал, что ему пора собираться на свидание с женой.
— Ты, Прокофий, разве семейный? — спросил Шатков.
— Сам не знаю толком. Ходит тут ко мне одна. Между прочим, говорит, что баронесса. Может, заливает? По-французски так и чешет, только, жалуется, забывать стала. Я ей предлагал расписаться — отказалась: «Мама не позволит. Узнает, что ты бывший вор, — разрыв сердца будет». Живем так. Отец у нее был в армии адмирала Колчака и сгинул где-то в Сибири, — наверно, наши кокнули. Машинисткой в Центросоюзе работает. А так ничего девка, черненькая, манеры — фу-ты ну-ты, все меня учит, как дамам ручки целовать, подавать пальто.
Сняв старые брюки, Прокофий откинул матрац: там на досках лежали брюки новые, ровно сложенные и «отутюженные» тяжестью его тела. Он надел их, достал рубаху, висевшую на распялке и привязанную, как разглядели «художники», веревочкой за спинку кровати. «Почти высохла», — сказал Прокофий и снял старую майку, обнажив смуглый, сильный торс, широкую грудь, покрытую татуировкой — полногрудой русалкой с чешуйчатым хвостом.
Это баронесса мне бобочку подарила. Вместе с галстуком. Я, говорю, не лорд Чемберлен и удавку твою носить не стану. Забери обратно.
Действительно, рубаху Прокофий надел без галстука. Долго вертелся перед приоткрытым окном, глядясь в него, как в зеркало, старательно выпуская из-под козырька огненно-рыжий чубчик. Большие губы подобрал куриной гузкой: вероятно, в таком виде Рожнов считал себя неотразимым.
Давайте, братва, зайдем в пивную, дернем по кружечке, — сказал он, когда все трое были в коридоре. — У меня «Смена» стишок тиснула о молодых метростроевцах, угощаю с гонорара.
Идет, — поспешно сказал Леонид и строго глянул на Шаткова: попробуй, мол, только отказаться.
С удовольствием, — охотно согласился ничего не подозревавший Шатков. Очевидно, за стенами комнаты он чувствовал себя свободнее.
Все трое вышли из подъезда общежития на залитую солнечным блеском улицу. Только что прошел короткий, сильный августовский дождь, теплый тротуар пах банным камнем, густой дух зелени шел от мокрой листвы кленов, вязов в переулке; даже едкий вонючий перегар автомобильного бензина приятно щекотал нос. Лужицы на мостовой, промытые витрины магазинов, словно заново выкрашенная луковка церкви, крыши домов, белые, парные облака на синем-синем небе — все сияло, горело, играло красками.
Ярко звучали голоса пестрой толпы, звонки проносившихся желто-красных трамваев. Будто сбрызнутая колоссальным душем, вся в сверкающих каплях дождя, Москва выглядела праздничной. Везде толпилось множество народу — казалось, все вышли подышать освеженным воздухом.
В пивной у Покровских ворот худенькая сонная буфетчица с полузакрытыми глазами не торопясь отпускала тяжелые стеклянные кружки в седых кудрях пены, бутерброды с высохшей по краям и потно, сально блестевшей в середине колбасой, ловко принимала деньги, отсчитывая серебряную сдачу мокрыми пальцами.
Друзья заняли круглый мраморный столик в углу, отодвинув в сторонку грязные тарелки,
— Где ты, Проша, с женой встречаешься? — спросил поэта Шатков, — Дома ведь мать.
— А где придется. Да у них тоже, брат, условия не лучше моих. В подвале живут, в комнате одно окошко. Со свиданками худо. Когда за город на дачном поедем в лес. А то у нас в общежитии, если ребят нет. Так вот и воруем свое счастье.
— Что-нибудь новенькое пишешь? — уважительно поинтересовался Леонид.
— А как же! Хотите послушать?
И хрипловато, слегка подвывающим голосом стал читать:
Люблю печататься в газете,
хотя гурманы говорят,
что на газетчике-поэте
горит клеймо «второй разряд».
Не признаю и отвергаю
мелкопоместный сей изыск
и убежденно утверждаю
что это есть мышиный писк.
[34]
— Это лишь начало. Дальше что-нибудь накручу про разных гурманов-эстетов, какие презирают «агитку». Маяковский всегда писал на злобу дня. Как, ребята, стишок: клевый? С присыпкой?
И Рожнов торчком выставил большой палец.
— Занимательно, — сказал Шатков, — А про «вольную житуху» еще что есть? Вроде «Дедова наследства»?
— Редактора не печатают. «Хватит блатной романтики. Надо отображать социалистическую стройку».
