Мальчик со шпагой (сборник) - Крапивин Владислав Петрович (книги без регистрации бесплатно полностью .TXT) 📗
— Не выдумывай! У нас на Сортировке знакомые, я к ним ездила по делу! А фонарик захватила… так, на всякий случай.
— Врешь небось, — сказал Кинтель задумчиво.
— Ну, считай, что вру… Включишь фонарик — вспомнишь…
— Я тебя, моя овечка, и так всегда помню, — перешел Кинтель на обычный тон. — И сейчас тоже. Ты английский перевела?.. Ой, а почему тебя сегодня в школе не было? — спохватился он. — Завтра-то придешь?
— Не приду, Данилушка, — усмехнулась она. Странно как-то, будто издалека. — Я теперь вовсе не приду.
— Ты… чего это? Почему?
— Завтра уезжаем в Москву. А потом насовсем.
— Как это? Куда?
— Ты глупенький, да?
— Наверно… да, — сказал он без обиды. С неожиданной грустью.
— Туда, куда едут люди с фамилией Шварцман…
— Но… ты же… — Он совсем растерялся. Он же ее, Баранову, с детского сада знал.
— У меня мамина фамилия. А у папы Шварцман… Все документы уже оформлены и визы…
— Ну ты даешь, Алка… — потерянно сказал Кинтель.
— Так что зажигай иногда фонарик…
Кинтель кашлянул и попросил серьезно:
— Давай, Баранчик, встретимся. Хоть на минутку.
— Зачем, Данилка?
— Ну… попрощаемся по-человечески.
— Мы вчера хорошо попрощались. Я тебя таким красивым запомнила… — Опять привычная Алкина насмешливость шевельнулась в голосе. Но чуть-чуть, ласково так…
Кинтель молчал. Алка сказала, как взрослая маленькому:
— Не расстраивайся. Может, я тебе письмо напишу.
— Ты же адрес не знаешь!
— Если бы не знала… как бы вчера оказалась у твоего дома?.. — И пискнуло в трубке, заныли противные гудки.
Постоял Кинтель в будке. Подумал: не набрать ли номер снова? Не решился. Да и что тут скажешь? К тому же и двушки больше не было.
Большой печали Кинтель не чувствовал. Скорее грустную растерянность: «Эх ты, Алка… Как же я теперь без тебя-то? Ни английский сдуть, ни подразнить, как бывало…» Но если копнуть себя поглубже, было за этой несерьезной грустью что-то еще. Более скрытое, тревожное и горькое. Словами не скажешь.
Пришел Кинтель домой, вытащил из старого кас-сетника плоскую батарейку, примотал к язычковым контактам проводки. Загорелась в фонарике желтая искра — славно так! Будто на носу у бронзового мальчика.
Кинтель вспомнил о мальчике и сразу понял, что надо делать! Смастерил из тонкой проволоки крючок, приладил к фонарику. Сунул крючок в кулак мальчишки.
— Вот что у тебя было в руке…
Регишка, примостившись неподалеку, тихонько следила за Кинтелем. Когда фонарик опять вспыхнул — теперь уже у мальчика, — она спросила:
— Мальчик кого-то встречает, да?
— Почему ты так думаешь?
— Светит, чтобы тот не заблудился…
«Как вчера маленький Федор…»
— Да, Регишка. Светит. И надеется…
Тайная, непонятная, ничем вроде бы не подсказанная надежда жила в Кинтеле со вчерашнего дня. Будто мальчик каким-то путем соединит Кинтеля и… ту, кого зовут Надеждой Яковлевной. Соединит в счастливом разрешении загадки… Думать о таком было боязно, и Кинтель инстинктивно отодвигал эти мысли.
Фотография с Теклой Войцеховной, Олей и Никитой висела ниже карты, в некрашеной рамке, которую Кинтель купил недавно у лотошника, в сквере рядом с «Художественным салоном». В самый раз оказалась рамка. Прапрабабушка, Оля и Никита смотрели теперь из нее, как из окошка. На искрящийся фонарик.
«Ты будешь Никита. Как тот, кто тебя спрятал, — мысленно сказал Кинтель бронзовому мальчику. — Никитка, Ник… Ты будешь частичка того Никиты…»
Мальчик не спорил. Фонарик его горел ярко. И этот свет зажег опять крошечную искру на вздернутом носу Ника. Кинтелю вспомнился Новый год, когда они с дедом в комнате с упакованными вещами зажигали на ел-ке лампочки. Тогда тоже вспыхивали искры из меди — на старых, натертых ладонями дверных ручках…
Ручки большие, тяжелые. Из каждой могло получиться несколько таких Ников…
Пришел на ум Андерсен, «Стойкий оловянный солдатик». Кинтель про него еще в детскому саду читал вслух, и ребята слушали (и Алка). «Жили однажды на свете двадцать пять оловянных солдатиков. Все они были родные братья — матерью их была старая оловянная ложка». Алка тогда еще высказалась: «Ничего себе ложечка. Целый половник, наверно».
Ручки тоже были «ничего себе». Тяжелые. Сделанные, наверно, еще во времена декабристов. Небось их уже отодрали какие-нибудь любители наживы. Дом пустой, лазят в него кому не лень. Вот скоро начнется ремонт, подвезут стройматериалы, тогда «Орбита» выделит сторожа. А пока тащат все что можно. На первом этаже рамы повынимали со стеклами…
Жаль, если ручки свинтят. Почему он раньше не сообразил, что надо их забрать? Прабабушка, мама Толича, говорила, что трогать их — дурная примета. Но это когда семья жила в том доме. А сейчас-то что! И дом пуст, и прабабушки давно нет…
А ручки, они же просто музейные! И к тому же если их привинтить к здешним дверям — это была бы частичка прежнего родного гнезда!
До чего же досадно, что разумные мысли приходят в голову после…
А может, еще не поздно? Может, мародеры не обратили на ручки внимания?
Кинтель заторопился. На кухне, в ящике с инструментами, взял большую отвертку, стамеску и молоток. Украдкой уложил их в школьный портфель. Жаль, что не было в доме карманного фонарика. Взять тот, что у Ника? Но много ли света от лампочки-крохи без рефлектора. Да и не хотелось обижать бронзового мальчишку, отбирать подарок. И Кинтель отыскал в кухонном шкафу стеариновую свечку, прихватил коробок со спичками. Так даже интереснее — будто Том Сойер…
Регишка заметила, конечно, что он куда-то собрался.
— Даня, ты уходишь?
Отец тоже встревожился:
— Куда на ночь-то глядя?
— К деду пойду ночевать. От него до школы ближе, а завтра у нас нулевой урок, с семи пятнадцати. Подготовка к контрольной по алгебре.
Это была правда, про урок-то. Но главное — не придется сегодня возвращаться на Сортировку, можно не спешить.
Поверх отрядной формы Кинтель натянул спортивный костюм. Не потому, что холодно, а для маскировки — чтобы не светиться там, у подхода к дому, позументами и незагорелыми ногами.
Регишка спросила печально:
— А мальчика с фонариком с собой возьмешь?
— Нет, Мартышка, играй с ним… А завтра приду из школы, и поедем к Корнеичу. Муреныш по тебе соскучился… Пап, я пошел!
МЕДНЫЕ РУЧКИ
Только в десятом часу Кинтель добрался до улицы Достоевского.
Впрочем, одно название, что улица. В прилегающих переулках еще густо жили люди, а здесь, на отрезке от Первомайской до «Дворянского гнезда», робко светились окна двух-трех уцелевших домиков. На месте остальных — зарастающие лопухами груды щебня, торчащие печки, остатки стен. И сумрачная пустая коробка его, Кинтеля, дома… Зато многоэтажные «дворянские» утесы сияли за тополями россыпью огней.
Были уже сумерки. Мягкие, теплые. Висел в сиреневом небе неяркий месяц. Несло дымком — на окрестных огородах и в садах жгли прошлогоднюю листву и мусор. Оттуда слышны были голоса. Но здесь, по пути к дому, не встретилась ни одна живая душа. Только два майских жука тяжело пролетели над головой…
Кинтель подобрался к дому со двора. Отодвинул доски на окне первого этажа (оно считалось заколоченным, но доски еле держались). Пробрался в темноту (сердце стукало). Пахло затхлостью нежилого помещения и всякой дрянью. Кинтель оскорбленно поморщился. Прислушался. Вроде бы никого. Ни бродяг, ни окрестных пацанов, ни любителей наживы. Но полностью он не доверился тишине. Пошел к внутренней лестнице на цыпочках. Ступил на нее тихо-тихо. А то ведь старые ступени имеют привычку скрипеть, особенно во время приключения. Не заскрипели, не выдали…
На втором этаже Кинтель замер и прислушался опять. Да, нигде ни шевеления, ни вздоха. Дом будто подсказывал: не бойся, ты здесь один. И нервная натянутость ослабла, Кинтель почти обыкновенным шагом добрался до своей бывшей квартиры.
