Давно закончилась осада… - Крапивин Владислав Петрович (прочитать книгу .TXT) 📗
– Что… отвечать?
– Следует говорить: «Что отвечать, господин кадет второго класса?».
Коля придавил в себе колючки самолюбия:
– Но я не знаю, о чем вы… господин кадет второго класса? – Может быть, здесь в самом деле так полагается?
– Я вот об этом! Почему у вас пуговицы разные? – Второклассник вытянул палец к Колиной груди. Тому бы сообразить: шуточка-то известная! Но он растерянно сказал «где» и нагнул голову. Твердые костяшки пальцев с ужаснейшей болью защемили его нос!
– Вот где! Ты гляди, гляди, гляди – позади и впереди!
– А-а-а! Пусти, дурак! – Получилось «дуг’ак».
– Кто «дуг’ак»? Я «дуг’ак»? Это немыслимое нарушение суб-бор-ди-нации! Рахтанов, сколько сверлилок положено за такое дело?
– Полагаю, полдюжины, – лениво отозвался чернявый кадет с длинным скучным лицом. – На первый раз…
– Согласен. Бодницкий, займитесь…
Нос отпустили. Но белобрысый и чернявый с ловкостью умелых людей прижали Колины локти к стене, а их приятель – невысокий, с круглой, коротко стриженной головой (видимо, Бодницкий) – вдруг ухватил Колю за локоны, потянул вниз и согнутым пальцем пребольно ковырнул макушку. И еще, еще!..
Коля взвизгнул, неумело лягнул Бодницкого, но тот спешно довел дело до конца. Белобрысый второклассник назидательно сказал:
– Вот так. А в дополнение к вышеозначенному сегодня в обед передадите на мой стол свои полкранца. Я – Нельский, меня все знают…
Капли катились по Колиным щекам. Он непонимающе махнул сырыми ресницами.
– Полкранца значит полбулки, сухопутная деточка, – снисходительно разъяснил чернявый Рахтанов.
Несмотря на слезы, Коля не утратил сил к негодованию:
– Да?! А может, целую?!
– Сразу видно, что новичок, – с удовольствием заметил «сверлильщик» Бодницкий. – Целую к обеду не дают. – После чего все трое разом оставили свою жертву и спешно пошли по коридору.
Коля задохнулся. От обиды, от прихлынувшей боли, от… непонимания! Да, это было хуже, чем боль!.. В прогимназии, где успел он закончить два класса, случалось всякое. Но чтобы с таким вот хладнокровием и презрением, как к букашке… На того, кто слабее… Втроем на одного!
– Нельский, постойте! – он торопливо догнал обидчиков. – Стойте же! Объясните… Да, объясните! Отчего вы так… ко мне… Я же не сделал вам ничего худого…
Нельский изобразил на лице ленивое изумление:
– А мы что худого сделали?
– Это же подло! Трое на одного! Так не дерутся… даже пьяные матросы!
Чернявый Рахтанов трубочкой вытянул губы:
– У-у… А разве была драка? Тебя учили… Раньше, когда здесь драли за дурное поведение, ты тоже закричал бы «трое на одного»? Там ведь как было! Двое держат, а командир роты помахивает: ж-жик, ж-жик… Не пробовал такого?
– Вы мерзкие негодяи, – выдохнул Коля, готовый к немедленной смертельной битве. Но Нельский покривился и сказал с зевком:
– Пшел прочь…
А Бодницкий облизнулся и хихикнул:
– Да не забудь про полкранца.
И они, слегка вихляясь, опять двинулись по коридору. А Коля прижался лбом к стене и сдавленно зарыдал. От безысходности и одиночества. Потому что ведь всё это видели и слышали многие и не вступились. В том числе и те, кто был из его роты. Те, в ком надеялся он вскоре обрести добрых товарищей… Кто знает, может, и обрел бы со временем. Ведь кто-то уже стоял рядом и сочувственно трогал за плечо. Но… как многое зависит от случайностей. Послышались мерные шаги, и взрослый бесстрастный голос спросил:
– Что произошло?
Коля в ответ захлебнулся рыданием. Прочнее прижался к стене.
– Я повторяю вопрос: что произошло?
– Его обидели… – пискнул совсем младенческий голосок.
– Я спрашиваю не вас, а того, кто плачет. Повернитесь же!
Коле повернулся. И, вздрагивая, на миг поднял мокрое лицо. Он разглядел тощего офицера с эполетами капитан-лейтенанта, висячим носом и похожими на шерстяные шарики бакенбардами. Глаза офицера были бледные и нелюбопытные.
– Так что же? Вас обидели?
– Да… – всхлипом вырвалось у Коли.
– Каким образом? И кто?
Коля был не совсем уж домашнее дитя. Кое-что знал и понимал. Даже в прогимназии презирали ябед. А в корпусе их, по слухам, просто сживали со света.
– Но, господин капитан-лейтенант… – рыдание опять сотрясло его. – Я же не могу… быть фискалом…
Похожая на скомканную бумажку улыбка мелькнула на длинном лице. И опять оно стало невозмутимым.
– Прежде всего станьте как подобает, когда говорите с офицером. Смотреть прямо, руки по швам!
Коля дернулся, уронил руки и опять вскинул голову.
– Вот так… Далее запомните. Следует говорить «ваше высокоблагородие», а не «господин капитан-лейтенант». Вы еще не гардемарин, чтобы так обращаться к штаб-офицеру.
– Простите… ваше высокоблагородие…
– Не «простите», а «виноват»… Ваше нежелание выдавать товарищей достойно понимания, однако же в этом случае не следует лить слезы, как девица. Стыдно! Ступайте в умывалку и приведите себя в порядок… Вам понятно?
– Да… То есть так точно, ваше высокоблагородие… – И вдруг вырвалось с тоскливым негодованием: – Нет, непонятно!
Офицер слегка нагнулся над Колей.
– Что именно вам не понятно?
– Почему виноваты другие, а кричите вы на меня? Разве это справедливо?
– Ого! – брезгливая улыбка мелькнула опять. – Я вижу, вы, несмотря на слезы, не утеряли штатской привычки к дерзким рассуждениям. Благодарите судьбу, что сейчас иные времена. Раньше вас немедля отвели бы в экзекуторскую и всыпали дюжину горячих. А сейчас я ограничусь докладом вашему командиру роты, который, я надеюсь, рассмотрит вопрос о лишении вас ближнего отпуска… – И капитан-лейтенант пошел по коридору, меряя паркет длинными ногами…
Коля, ослабев от ужаса, побрел в умывалку. Потому что не было ничего страшнее, чем лишиться возможности в воскресенье побывать дома.
Все остальное время он был как в полусне, что-то машинально писал на уроках, автоматически двигался в строю, когда маршировали в большой зал на обед… Нельский и дружки не напомнили ему про «полкранца», но это не принесло облегчения. Командир роты Михаил Михайлович Безбородько тоже не сказал ни слова об утреннем случае в коридоре, но в его молчании чудилась угроза. Ведь о лишении отпуска он мог объявить лишь вечером в субботу…
И все время до этого вечера было наполнено тоскливым томлением, пыткой неизвестностью, ожиданием несчастья. Иногда случались проблески надежды: «Да ну, вздор, просто попугали, вот и все! Не станут лишать первого в жизни отпуска!» Однако вскоре надежда гасла, и тягучий страх опять становился главным чувством. Коля погружался в него как в вязкий кисель, в котором трудно двигаться.
И как он только выдержал эти двое с половиной суток!
В субботу после обеда тоска сделалась нестерпимой и колючий ком уже совсем забивал дыхание, вот-вот рванется слезами! К счастью, Колю выкликнули в числе первых, за кем приехали, чтобы отвезти домой. И сразу все страхи показались пустяками! И мундир опять стал блестящим! А завтрашнее воскресенье представилось сплошным праздником.
И был праздник! Рассказы о первых уроках, о замечательных классах с моделями кораблей, о строгих, но справедливых порядках. Были визиты ахавших от восторга (настоящий адмирал!) тетушкиных знакомых, умиление «приходящей» кухарки Полины, торжественное чаепитие, изумление Юрки Кавалерова и других знакомых мальчишек (уже как бы отодвинутых от юного моряка на немалое расстояние). И был ласковый вечер с лампой и листанием любимых книжек. И… была уже тайная горечь от предчувствия неизбежного нового расставания.
А утром Коля расплакался, едва встал с кровати. И плакал безутешно. Татьяна Фаддеевна слишком хорошо знала мальчика, чтобы почувствовать: это не просто печаль разлуки. Начались расспросы, и открылось, что в ощущениях Коленьки нет и капли того мажора, который он демонстрировал накануне. И что в корпусе все не так, все наоборот.
