Выстрел - Рыбаков Анатолий Наумович (читать полную версию книги txt) 📗

– Смазливый мальчишка, но для такой королевы?! – Он нахмурился. – Мне не нравится твой Миша Поляков.

– Мой?! Я его сам терпеть не могу. А вы его хвалили, он вам очень понравился.

Не обращая внимания на упрек, Валентин Валентинович продолжал:

– У него слишком тяжелый взгляд. Даже странно в таком юном возрасте. Я не люблю, когда на меня так смотрят.

На эстраде небритый поэт в рваных сандалиях на босу ногу, завывая, читал стихи о том, как замечательно быть дикарем, ходить по Африке нагишом с одной только бамбуковой палкой… «И бей по голове бамбуковой палкой…» – это при встрече с врагом. «Ее тихонько оглушь и делай с нею все, что хочешь…» – при встрече с женщиной.

– Да, мой друг, – сказал Валентин Валентинович, – мы честные труженики и, как кто то сказал, должны стоять над схваткой.

– Это сказал Ромен Роллан.

– Молодец Ромен Роллан! Хорошо сказал! Однако…

Он задумался, помешал ложечкой в чашке и с горечью заключил:

– Однако некоторые, как будто неглупые интеллигентные люди все еще в плену сословных предрассудков. Революция их ничему не научила. Я не все принимаю в нашей действительности. Больше того, я расхожусь с ней в ряде вопросов. Но, мой друг, согласись, что сословные предрассудки – это мещанство.

– О ком вы говорите?

– Понимаешь, для некоторых слово «агент заготовитель» звучит несолидно, слишком плебейски… Какой то там агентик…

– Кто может так мыслить в наше время!

– В общем, банальная история – я влюбился, – признался Валентин Валентинович.

– Без взаимности?

– Допускаю.

– Этого не может быть. Что вас смущает?

– Ну, хотя бы разница в возрасте. Мне двадцать пять, ей семнадцать.

– Мой папа старше мамы на двенадцать лет.

– Еще одно: ей надо учиться.

– Пусть учится, чему это мешает?

– Слушай, а ты о ком? – спросил Валентин Валентинович.

– О той, в которую вы влюблены.

– Кто она?

Юра с недоумением посмотрел на Валентина Валентиновича:

– Я думал, это Люда…

– Ты угадал. А как ты угадал?

– Это совсем не трудно угадать. В нее многие влюблены.

– А она?

– Ни в кого.

– А ты в нее не влюблен?

– Был, – признался Юра, – но потом надоело: снежная королева с принципами. Хорошая вообще девчонка и хорошенькая, а вот какая то очень одинокая.

– Да? При таких родителях?

– Возможно, в родителях как раз все дело, – ответил Юра. – Они несовременны.

– В каком смысле?

– Папаша знает три языка, мамаша – два.

– Ты прав, мой друг, это чересчур.

– И при всем том, – продолжал Юра, – поразительная детскость, инфантильность. До сих пор устраивают елку, вы подумайте! И веселятся, как дети. Папаша стоит на табурете, украшает, мамаша тайком готовит подарки, утром их находят под елкой, все в диком восторге – их, видите ли, подложил Дед Мороз… Вот в такие игры они до сих пор играют, и не только на рождество, а при любом случае…

Валентин Валентинович медленно потягивал кофе, помешивая его ложечкой, задумчиво посматривал в зал. Взгляд его задержался на Эллен Буш.

– Красавица окружена циркачами, я их узнаю по физиономиям.

– Да, вероятно.

– Один к ней очень внимателен.

– Это ее брат.

– Нет, ведь брат тот, блондин, ты с ним поздоровался.

– Да.

– А я имею в виду шатена, видишь, такой крепкий парень. Впрочем, все они крепкие ребята. Боюсь, что шансы нашего Миши очень малы.

– Шансы… – Юра презрительно скривил губы. – Аскет, как все они… «Любовь возможна только на общей идейной основе». Какая же может быть общая идейная основа с циркачкой? Она даже не комсомолка.

– Но ты сам сказал, что он в нее влюблен.

– Тайком, вопреки собственным убеждениям.

– Да, мой друг, – сказал Валентин Валентинович, – я уже имел случай тебе говорить: папиросы «Ира» не все, что осталось от старого мира. Остались страсти человеческие… – Он поднял палец. – Извечные, непреходящие страсти; важно не быть их рабом… Я должен работать, должен делать свое будущее, но и мне хочется спокойствия, уюта, заботливой женской руки. С тринадцати лет я зарабатываю свой кусок хлеба, я пережил мировую войну, гражданскую, потерял родителей, меня швыряло, как щепку, я устал. Но, – он развел руками, – в этой семье несколько поколений носили форменные инженерные фуражки. А я? Я простой агентик. У меня даже нет родословной. У лошадей есть родословная, а у меня нет. Какая родословная может быть у агентика? Он возникает из ничего, снабжает! Разве порядочные родители отдадут свою дочь человеку, возникшему из ничего?

Юра пожал плечами:

– Родители? Кто с этим считается?

– Я считаюсь! – воскликнул Валентин Валентинович. – Я в этом смысле консерватор. Я хочу не семейных раздоров, а семейного согласия.

– Ольга Дмитриевна к вам благосклонна, мне кажется, благодарна за тот случай во дворе, – сказал Юра, – она добрая и делит людей только на хороших и плохих. Середины нет. Вас она наверняка относит к хорошим.

– Она – возможно. А Николай Львович?

– Да, перед ним как то робеешь, и все равно Ольга Дмитриевна главная. А Люда еще главнее.

– Да, все сложно, очень сложно, – задумчиво проговорил Валентин Валентинович, – и все же… И все же… И все же ты меня обнадежил. Да, да, представь себе: ты меня обнадежил.

– Что ж, – сказал Юра, – мне это очень приятно слышать.

– И я тебе скажу, чем ты меня обнадежил, – продолжал Валентин Валентинович, – но прежде всего извини меня, не обижайся, я решительно не разделяю твоей иронии.

– Иронии?

– Ты пренебрежительно отозвался о елке у Зиминых, а я, например, на этом вырос, мой друг. Елка – это мое детство. У меня сердце защемило, когда ты заговорил об этом.

– Вы меня не так поняли, – попытался оправдаться Юра. – Когда то ж у нас устраивалась елка, но Люда выросла из этого, а ее родители тем более.

– Нет, мой дорогой, – покачал головой Валентин Валентинович, – не надо кривить душой; в данном случае ты поддался нашему прозаическому времени: елки нынче не в моде. Ты не устоял перед этим, а Зимины устояли… И это вызывает еще большую симпатию к ним и уважение, если хочешь.

– И мне они нравятся… Я просто хотел…

– Украшают елку, – перебил его Валентин Валентинович. – Это так прекрасно, так человечно. Играют – это чудесно! Ты ходишь со мной на бега – неужели только ради выигрыша?

– Ну что вы! – Возмущение Юры прозвучало не слишком натурально.

– Меня на бегах привлекает прежде всего зрелище. Люблю лошадей, их бег!.. – продолжал Валентин Валентинович. – Тотализатор для меня не деньги, а именно игра, азарт, риск, рад выигрышу, самому пустяковому… И подарки под елкой: грошовые – а сколько радости! Сюрприз, неожиданность, знак внимания…

Завывающего про Африку поэта сменил другой, в рубахе навыпуск, в лаптях, онучах; читал что то про деревню, тихо, задумчиво. Что именно читал, слышно не было.

Валентин Валентинович пристально посмотрел на Юру:

– Можешь оказать мне услугу?

– Какую?

– Так друзьям не отвечают. Если друг просит оказать услугу, ему отвечают: пожалуйста, любую!

– Пожалуйста, любую, – улыбаясь, повторил Юра.

Валентин Валентинович вынул из внутреннего кармана пиджака плоскую коробку, обтянутую сафьяном. В ее углублениях блестели инструменты для маникюра: ножнички, щипчики, пилочки.

Любуясь набором, Валентин Валентинович сказал:

– Из Парижа, последнее достижение косметической техники. Хочу презентовать Ольге Дмитриевне. Но как это сделать?

– Подарите.

Валентин Валентинович поморщился:

– Это невозможно: она не возьмет. Нужно именно то, о чем мы с тобой говорили, – игра, веселая игра, в этом весь смысл. Нужен сюрприз, что то таинственное, загадочное. Ты бываешь у них, положи это незаметно на трельяж Ольге Дмитриевне.

– Я?! – Юра был поражен. – Это невозможно…

– Почему?

– Я редко бываю у Люды, и всегда кто то есть дома, хотя бы та же Люда. Как я пройду в спальню к Ольге Дмитриевне? Проще попросить Люду.