Васек Трубачев и его товарищи (илл. Г. Фитингофа) - Осеева Валентина Александровна (книги бесплатно читать без txt) 📗
— Ты комнату утром прибирай. А посуду мой, как только поешь. А придешь вечером — и сразу ставь воду. Тете Дуне трудно, она уже старенькая… И вот еще что, Васек, — Саша понижал голос, — ты заглядывай в ее комнатку перед сном. Она все шьет что-то и засыпает сидя. Надо тихонько разбудить ее и свет погасить, а то, знаешь, мало ли что…
Васек удивлялся:
— Да откуда ты знаешь, что она засыпает?
— Да я ее будил не раз. Ты не забывай этого, Васек…
В последний вечер перед приездом Сашиных родных мальчики долго не ложились. Тетя Дуня тоже сидела с ними и часто вздыхала.
— Заскучает теперь мой-то, — сказала она, поглядывая на Васька, и тихо, не желая обидеть племянника, добавила: — И мне, старухе, без тебя, Сашенька, скучно будет.
— Я буду приходить к вам. Мы с Васьком никогда не разлучимся, — утешал ее Саша.
— Жизнь большая — ан и разлучитесь. Кончите школу, разбредетесь кто куда… А кем же ты будешь, Сашенька? Какую профессию себе мечтаешь, сердечный такой?
— Я? — Саша густо покраснел, смутился. — Я учителем буду. Если, конечно, смогу… если примут меня!
— Учителем?
— Конечно! Я бы хотел… А если не примут меня, тогда уж… — Черные глаза Саши сделались грустными, он легонько пожал плечами. — Тогда уж хоть на ученого какого-нибудь выйду…
— На ученого? — Васек громко расхохотался. — Чудак! «Хоть на ученого»… Так ведь ученым потруднее стать, чем учителем!
Тетя Дуня тоже улыбнулась:
— Что это ты, Сашенька, ученого к учителю приравнял?
— Я и не приравнял! Вовсе не приравнял! Ученым каждый может быть. Для этого только книги и голова нужна. Учись, учись — и будешь! А вот учителем — это не каждый. Учитель все понимать должен: и наказывать зря нельзя, и прощать нельзя зря… Ну, мало ли чего надо, чтобы быть учителем! Разве это легко из какого-нибудь плохого человека сделать хорошего? А у него сколько в классе людей сидит — не все ведь хорошие бывают. Нет, я знаю, что говорю. Я об этом часто думаю… — горячо сказал Саша. — Ну что ты смеешься, Васек?
— Ха-ха-ха! «Хоть на ученого»… Вот так Сашка! — хохотал Васек.
Но тетя Дуня уже не смеялась.
— Не знаю, кем будешь, — серьезно сказала она Саше, но где бы ты ни был, Сашенька, люди тебя оценят.
— А меня? — ревниво спросил Васек.
Тетя Дуня любовно оглядела племянника, потом, как бы сравнивая его с товарищем, перевела глаза на Сашу:
— На том свет стоит, чтобы люди были разные. Ты, Васек, свое возьмешь, но Сашей тебе не быть.
— Не быть, тетя, — согласился Васек. — Саша сам по себе, а я сам по себе.
Теперь Саша ушел к своим родным. Васек и тетя Дуня остались одни.
Васек взглянул на часы и вскочил: «Поздно уже! Что это мне нужно сделать? Чайник подогреть? Да тетя Дуня легла уже, наверно!»
Он на цыпочках вышел в кухню, заглянул в маленькую комнату. Тетя Дуня крепко спала, низко склонив голову над столом.
«Без чая заснула… устала, видно, очень». Он посмотрел на седую голову с ровным, как ниточка, пробором. Какое-то давнее, детское воспоминание сжало ему сердце. Неужели это он, Васек, назвал когда-то тетю Дуню ведьмой?
Васек поглядел на мозолистые, худые руки с темными пятнами на кистях; на ноги, обутые в старые башмаки с растоптанными подошвами.
«Не сняла даже…» — подумал он и, бросившись в кухню, схватил таз. Но таз вырвался из его рук и с грохотом упал на плиту.
Тетя Дуня вздрогнула, проснулась:
— Васек!
Васек бросился к ней, припал к ее плечу:
— Ничего-то я не умею… Тетя, не спи, я тебе воду согрею!
— Что ты, что ты! — смутилась тетя Дуня. — Я сама согрею воду. Ложись спать, голубчик.
Но Васек все-таки побежал на кухню, нагрел воду и заставил тетку опустить в таз ноги.
— Это ты вместо Саши, что ли, меня балуешь? — спросила тетя Дуня.
— Он велел, — сознался Васек.
— Ишь ты… — тихо сказала тетя Дуня и, глядя куда-то вдаль, задумалась.
Васек не знал, о чем она думает, но он видел, как постепенно светлели ее глаза, как на рыжих, словно выцветших от солнца ресницах оседала влага скупых, непролившихся слез.
Васек вдруг представил себе ее одну, в этой комнате, дни и ночи ожидавшую известий о любимом брате, о племяннике. Кроме них, у нее никого не было на свете.
— Ишь ты! — снова повторила тетя Дуня, и далекий, ушедший в себя взгляд ее остановился на племяннике. — Вот ведь как… Пожил с нами Саша и ушел. А от доброго сердца своего и нам с тобой что-то оставил, чем-то хорошим с нами поделился, Вроде как посеял добрые семена твой Саша, и мы глядим… Словно бы взошли они у нас, принялись…
Васек взволновался. Что-то в тетке вдруг напомнило ему отца в минуты их задушевных вечерних бесед. Бывало, Васек сердитым шепотом жаловался ему на эту самую тетку, а отец, мягко улыбаясь, говорил:
«Конечно, Рыжик, человек она старой закалки, привыкла в своей коробочке замыкаться, а вот поживет с нами, новых людей повидает — и помаленьку от старого начнет отходить. Не понимает еще новой жизни, что с ней сделаешь… — И, притянув к себе Васька, лукаво улыбаясь, шептал ему на ухо: — Она все нас с тобой переучивает вроде, а мы ее помаленьку в нашу сторону гнем… Душа-то у нее советская, ну и откликается. Только помаленьку надо, Рыжик… К старым людям молодые всегда должны быть снисходительны, ты это запомни…»
Васек старался быть снисходительным. Но теперь этого больше не требовалось. Все, что говорила и делала тетя Дуня, вызывало в Ваське чувство гордости и уважения. По-новому встретила она его товарищей, по-новому относилась к людям, и даже в их дворе Васек часто слышал, проходя мимо женщин:
«Надо Евдокию Васильевну спросить. Это человек безотказный — всегда найдет, чем помочь…»
— Тетя Дуня, — серьезно сказал Васек, — ты нам с отцом самая родная. Побереги себя… Я тебе все делать буду, только скажи, если не догадаюсь чего…
Глава 20
НА ДЕЖУРСТВЕ
В бывшем четвертом классе «Б» стояли рядами больничные койки. Раненые, прикрытые тонкими байковыми одеялами, полулежали, полусидели, облокотясь на подушки. На белых тумбочках, придвинутых к кроватям, стояли стаканы, покрытые марлей, лежали стопками газеты, журналы и письма от родных. Ветер, залетающий в открытое окно, наполнял комнату свежим запахом молодой зелени.
Был тихий послеобеденный час, но никто не спал. Сегодня комсомольцу Васе сделали тяжелую операцию. В палату время от времени входила старшая сестра и тихонько трогала Васину руку, быстрыми, умелыми пальцами нащупывая пульс.
Раненые поднимали головы с подушек и с сочувствием глядели на бледное лицо с большим пухлым ртом и темными кругами вокруг плотно прикрытых глаз.
Вася был самым юным в палате, и старшие бойцы питали к нему отцовскую нежность.
— Операция прошла благополучно, да крови много потерял, — шептал, перегнувшись к соседу, боец с забинтованной рукой.
— Ну ведь тут врачи, уж они знают… А если в палату принесли, значит, ничего, — тихо откликнулся кто-то со своей койки.
Нина Игнатьевна строго посмотрела на говоривших и покачала головой.
Нюра Синицына сидела около постели пожилого раненого сержанта и, положив на книгу листок бумаги, писала под его диктовку письмо.
— Ну вот! Это все мы с тобой описали, — говорил ее раненый. — А теперь ты от себя приписочку сделай. Ведь моя дочка тоже пионерка. Вот и напиши ей, как подружке. Есть ли у них там госпиталь? Напиши, пусть пойдет поухаживает за ранеными. Радуются, мол, нам бойцы, любят детей. У каждого своя семья далеко, скучают они, дорога им наша ласка. От себя напиши…
Нюра взяла чистый листок:
«Здравствуй, дорогая подружка…»
Раненый сержант взглянул на первые, нерешительные строчки и закивал головой:
— Вот-вот… А как же тебе се назвать? Ясно, подружка…
За окном тихо качнулась тоненькая березка и, положив на подоконник ветки с легкими весенними листиками, заглянула в комнату.
