Топот шахматных лошадок (сборник) - Крапивин Владислав Петрович (книги серия книги читать бесплатно полностью .txt) 📗
Вдруг что-то грохнуло, появились две табуретки и Лёля, племянница тети Зины.
— Вот! — сказала Лёля. — Они у нас только место занимают, а у вас сидеть не на чем. Теперь сидите. — Она мотнула черной косой и удалилась.
Тетка проводила ее пиратским взглядом, кисло заулыбалась и запела:
— Са-амостоя-а-тельная. А всего семнадцать лет… А вы табуреточками-то пользуйтесь, ничего…
— Спасибо. Попользуемся, если вы не против, — сказала мама.
Прибежала маленькая любопытная девчонка из соседнего подъезда. Ее звали Алёнкой. Она с самого нашего приезда крутилась рядом. Алёнка принесла цветок, который рос в банке из-под камчатского лосося. Алёнка не знала, как называется цветок, она звала его просто «листики». Там и было-то всего четыре листочка на тонком зеленом стебельке. Алёнка, потоптавшись на пороге, зачем-то намотала на палец белобрысый локон, подергала, потом протянула маме банку:
— Берите листики насовсем. Я еще посажу.
Мне этот подарок понравился больше табуреток. С листиками стало веселее.
— Только рыбу не обрывайте, — попросила Алёнка. — Она вон какая хорошенькая.
На банке была наклейка — красная, с желтыми буквами и серебристым лососем.
— Не оборвем, — сказала мама. — С рыбой гораздо красивее.
Алёнка убежала, пообещав достать для нас котенка.
Мама поставила листики на подоконник, полюбовалась и сказала:
— Прекрасно мы устроились, как вы считаете, Леонид Иванович?
— Прекрасно… Только плохо, что на третьем этаже.
— Это почему.
Будто она не знала почему!
— Тебе же каждый день придется подниматься…
— Что, я старуха? Поднимусь.
— А сердце…
— У всех сердце, — усмехнулась мама. Она сердилась, когда ей говорили про сердце и всегда отвечала, что «у всех сердце».
Мы застелили стол газетой, нарезали хлеб и колбасу и сели обедать. Мама сказала:
— Твоя школа в трех кварталах отсюда. Все получилось отлично, записали без всякой волокиты. В седьмой «В».
— Когда ты успела? — удивился я.
— По пути с комбината.
— Я мог бы и сам, — сказал я. — Не маленький.
— Конечно. Но мне было по пути… А ты сходи сегодня в школу. С ребятами познакомишься. Сегодня ваш класс на пришкольном участке работает.
«Наш класс», — усмехнулся я, а вслух добавил;
— Хорошенькая вещь! Я и так две недели на участке проработал. Дома еще, когда практика была. А тут опять огурцы окучивать?
— Сходи, сходи. Все равно здесь больше делать нечего. — Она оглядела полупустую комнату. — Все в порядке, все на местах.
— Нет, не все, — Я встал и открыл чемодан. Сверху, в фанерной рамке, которую мы выпилили вдвоем с Володькой, лежала фотография. Папина.
— Надо ведь ее повесить, — сказал я.
— Да, — ответила мама. — Но пока нет гвоздиков. — Поставим на стол. Хорошо?
— Хорошо.
Но я не спешил. Я сидел на корточках перед чемоданом, а мама подошла и остановилась рядом. Я взглянул на снимок и закрыл глаза. Я знал, что сейчас будет. Мама всегда говорила, что у меня слишком сильное воображение. Когда она сердилась, то говорила даже: «Разнузданное воображение»… Я закрыл глаза и знал, что услышу шум мотора.
Он будет приближаться и затихнет у наших ворот. Хлопнет дверца, и по земле затопают сапоги. И голос отца, негромкий, но очень ясный, спросит: «Что смутный, сынку? Ничего? Ну и ладно. Мамке скажи, приеду через час. Еще один рейс…» Ладонью спутает мне волосы. Ладонь жесткая и слегка пахнет бензином. Потом он зашагает к машине… Всё. Можно открыть глаза. Вот он, папка, улыбается так, что зубы блестят. И волосы, волнистые и светлые, растрепались от ветра. Он стоит на крыле своего ЗИЛа, держится за открытую дверцу…
Этот ЗИЛ и сейчас ходит по дорогам Подмосковья. А папки нет…
Он погиб два года назад. Был очень холодный октябрь, и шел первый снег. Все люди радуются этому снегу, даже взрослые радуются, хотя и притворяются, что им все равно. А папа даже и не притворялся… Но, может быть, он в тот рейс и не думал о снеге. Он торопился.
С химзавода, где папа работал, его послали в подшефный колхоз. Там на полях осталась картошка. Шел снег, а она замерзала на земле, потому что ее не успели вывезти. И отец поехал на помощь.
Недалеко от деревни есть плотина. Слева, под плотиной, старая мельница. Справа — большой и очень глубокий пруд. И дорога вела через плотину. Она была пустой, совсем пустой и белой от снега.
Какой-то совсем маленький мальчишка вылез на плотину слева, от мельницы. Тянул за собой санки. Эти санки и спасли его. Судя по всему, их папа и увидел, а сам мальчишка был в белом, до пят, полушубке, и шапка у него была белая.
Мальчишка испугался машины, побежал и упал. Под снегом на дороге оказался лед. Мальчишка упал и лежал на дороге. Оставалось несколько метров пути. Какие уж тут тормоза, если под снегом лед. Оставалось несколько метров и секунда на размышление. ЗИЛ разнес перильца, сколоченные из неоструганных стволов тонких березок, и упал на лед пруда. И в тонком льду, занесенном первым снегом, появилась черная полынья.
Когда прибежали из деревни люди и пришел трактор, ледок уже снова затянул полынью, и на него опять падал снег.
Когда мама узнала о папиной смерти, у нее что-то случилось с сердцем. Сердце у нее и раньше было слабое, но я не видел, чтобы мама теряла сознание. А тут она лежала, как мертвая, лицо у нее стало желтым. Мамина подруга тетя Тося брызгала ей в лицо водой.
Потом мама очнулась и стала плакать. А я не плакал. Боялся. Мне казалось, что с мамой снова случится что-то страшное, когда она увидит, что я тоже плачу… Я сидел рядом и молчал, сдерживался изо всех сил. А потом слезы будто застыли и я уже все равно не смог бы заплакать. Но если бы и смог, то не стал бы. Я боялся и чувствовал, что один из нас не должен плакать.
Нам не показали отца. Я видел только длинный гроб, обитый красной материей. На углах материя была почему-то собрана в складки.
В тот день, когда хоронили папу, снова пошел снег. Комья земли, выброшенные из могилы, застыли, и снег припорошил их. Заиграл оркестр и перестал. Какие-то люди опустили гроб в могилу — на веревках с петлями из ремней, чтобы удобнее было держать. Потом они взяли лопаты, и комья застучали внизу.
Я не смотрел, как зарывали могилу. Недалеко стояла прямая береза с толстым далеко торчащим суком. Сук был обломлен и расщеплен на конце. Снег лежал на нем пушистым валиком. У меня было горячо и сухо в горле. Я подошел к березе, привалился лбом к холодному стволу, взял из мягкого снежного валика пригоршню и стал глотать.
Кто-то надел на меня шапку, и я услышал голос. Я не сразу понял, что это мамин голос. Он был слабый, но очень спокойный:
— Не надо, Леня. Ты можешь простудиться. Не надо. — Она хотела поправить мой шарф, но не стала и прижала свою теплую ладонь к моей щеке.
Тогда я заплакал. Я еще за секунду до этого не знал, что смогу так сильно заплакать и уже долго не сумею остановиться. Я плакал, прислонившись к березе, и слышал, как ударили три выстрела — прощальный салют. Папа не был военным, но кто-то салютовал ему. В ту минуту мне было все равно. Я даже не повернулся, чтобы посмотреть, из чего стреляют. Через неделю я нашел у папиной могилы затоптанную в снег гильзу и понял, что стреляли из пистолета «ТТ». Наверно, бойцы заводской охраны…
Отец словно задал мне вопрос. Это я понял, когда мы с мамой приехали на место его гибели. Заводская легковушка осталась за прудом, а мы вышли на плотину.
Лед на пруду был ровный, и его совсем занесло снегом. И нельзя было даже угадать, где месяц назад чернела полынья. И перила починили. Наверно, срубили для этого еще одну березку.
Я подошел к перилам и навалился грудью. Они вдруг качнулись. И я рванулся назад. Недаром мама говорила про мое разнузданное воображение. Мне показалось, что березовые жерди проломятся, я упаду, пробью лед и уйду в черную воду.
Я отошел, и тогда впервые мне будто кто-то сказал: «Он не испугался. А ты смог бы?»
