О смелых и отважных. Повести - Млодик Аркадий Маркович (читаем книги TXT) 📗
Бойцы не ели с полудня. Как пообедали на лесной поляне, так с тех пор и заговелись. Глеб-старший рассчитывал накормить отряд перед отправкой поезда. Но на станции было не до еды. И сейчас комиссар пожалел, что оборудовали кухню в отдельной теплушке.
После намека Василия все бойцы посмотрели на Глеба-старшего.
— Есть будем на первой остановке! — сухо сказал Комиссар.
— А если он пойдет и пойдет… без остановок? — спросил кто-то из бойцов.
— Кому не понятно, скажу так! — повысив голос, произнес комиссар: — Я буду рад, если поезд без остановок пойдет до самого Питера! И потерплю!… Там терпят дольше! — Помолчав, комиссар спросил: — Кому невтерпеж!
— Потерпим, Глеб Прохорыч! — смущенно сказал Василий.
Он понял, что не вовремя заикнулся о еде.
— Потерпим! — послышались голоса других бойцов.
Глеб-старший повернулся к Глебке.
— Тебя не слышу!
— Я? — Глебка вздрогнул. — Потерплю!… Мне и есть-то неохота! Во у меня брюхо — как барабан! — Он надул пустой живот и похлопал по нему ладошкой.
В теплушке засмеялись. Улыбнулся Глеб-старший и, смягчив голос, объяснил:
— До Питера терпеть не будем… Следующая станция — Загрудино. До нее — верст восемьдесят. Если там не остановимся, то в Узловой. Еще пятнадцать верст накиньте…
Но ждать остановки не пришлось. По крыше теплушки затопали чьи-то ноги. Глеб-старший вскочил и выхватил маузер. Повскакали и бойцы. Все настороженно уставились в потолок. В крышу кто-то постучал каблуком, и раздался приглушенный голос:
— Откройте личному гонцу наркома продовольствия!
Глеб-старший отодвинул дверь. Сверху на веревке спустились два котелка. Запахло вкусной кашей. Радостные голоса приветствовали появление котелков. А кашевар крикнул с крыши:
— Левый котелок — Глеб Глебычу! Хлеб ему с походом — за смекалку.
Глебка радостно потянулся за котелком, но отец перехватил его руку и сам принял обе порции. В правом котелке на густой каше лежал кусок хлеба, в левом — два.
Никогда еще Глебка не видел отца таким разгневанным. Глеб-старший вынул из кармана платок, завернул в него кусок хлеба из левого котелка, привязал платок к веревке и крикнул:
— Еще раз… — голос у него сорвался от внутреннего негодования, и он глухо закончил: — Еще раз — и судить буду тебя и твоего наркома!
Веревка испуганно дернулась, и платок с куском хлеба исчез. С крыши долетели поспешные удаляющиеся шаги.
— Ешьте! — произнес комиссар и подал правый котелок ближайшему бойцу, а левый — Глебке. — Ешь! — уже мягче повторил отец и добавил: — В Петрограде смекалистыми ребятами хоть пруд пруди! А добавки они ни от кого не получают…
Бойцы молча оценили и одобрили поступок комиссара, но в средней теплушке разгорелась шумная перепалка.
Когда кашевар рассказал, что произошло с Глебкиной порцией, Митрич разъярился.
— Супостат вислоухий! — выругал он кашевара. — Все из-за тебя, губошлепа! В том куске нет полной нормы!
— Ты бы меньше трясся, скряга! — ответил кашевар. — Пожалел — вот оно колом и обернулось!
— Шипел тут под руку: «Дай с походом, дай с походом!» — выкрикнул с отчаяньем Митрич, и усы у него стали дыбом, как иголки у ежа. — А вышло — обокрали парня!
— Следующий раз добавишь! — предложил расстроенный кашевар.
— А сколько? — со свистом спросил Митрич. — Ты знаешь, сколько я недодал?
Кашевар зло сплюнул:
— Ну и дотошливый ты, дьявол!…
Глеб-старший ел последним. Бойцы уже до дна очистили котелки. Глебка даже пальцем проехался по стенкам и слизал оставшиеся крупинки. На отца он не сердился — понимал, что тот поступил правильно. Норма есть норма. Единая для всех. Один лишь вопрос не мог решить Глебка: когда в Питере увеличат эту норму? Может быть, там уже едят больше?
— Батя! — спросил он, отставляя чистый котелок в сторону. — А что если в Питере паек прибавили?
Глеб-старший посмотрел на сына.
— Что, не наелся?
— Нет, я просто так!
— Вижу!…
Отец взглянул на тугие мешки, громоздившиеся до самой крыши вагона, и сказал с горечью:
— Прибавили, говоришь… А откуда? Хлеб на Невском не растет! Манная с неба тоже не падает… Потому и нужны продотряды. Много их! Ездят они по глубинным районам России, и одна у них задача — держать хлебный фронт революции!… Мы приедем — привезем малость, другие, третьи… Тогда, может, и прибавят!… А пока — крепись, Глеб Глебыч! Про ремень не забывай! Он хорошо заменяет и хлеб, и масло. Затянись потуже!; Сейчас все большевики новые дырки в ремнях сверлят! В голод — это первое дело! И фигура опять же от этого улучшается…
Василий растянул мехи гармошки и, подражая слышанному когда-то шарманщику, гнусаво пропел:
У нее бы-ла фигу-ра,
Как у желтой у осы-ы-ы…
— Не тяни за душу! — сказал кто-то из бойцов. Василий замолчал, лишь гармошка долго еще тянула одну и ту же высокую ноту да ритмично перестукивали колеса. От этих монотонных звуков и легкого покачиванья клонило ко сну.
— Глебушка! Поди-ка сюда! — позвал Архип. Глебка подсел к Архипу, который удобно устроился в уголке между стеной теплушки и мешками.
— Ложись рядышком — и ни гугу!
Последние слова Архип произнес шепотом. Скосив глаза, он оглядел дремлющих бойцов, Глеба-старшего. Когда Глебка лег рядом, Архип вытащил из кармана складной нож, из-за пазухи — брусок сала, отрезал порядочный ломоть и сунул Глебке.
— Жуй да помалкивай!
Глебка и не заметил, как его зубы впились в сало, а Архип тихонько говорил ему:
— Комиссар у нас крутой! Правильный, конечно, ничего не скажешь! Но… иногда и скидку надо делать… Это мне подарок! Личный подарок! Своим я могу распорядиться, как хочу. Кушай!… Мои детишки в обиде не будут! Это я им везу!… Сам ни-ни! А ты, когда терпенье кончится, всегда — ко мне! Отрежу кусманчик!
Съел Глебка сало и задремал, уронив голову на руку Архипа.
А колеса все стукали да стукали. Бренчали ложки в котелках. Пыхтел маломощный паровозик, надрываясь от непосильной для него тяжести длинного состава. Не справиться бы ему с этим грузом, если бы не воля и настойчивость людей. Никто не знал, какое мастерство проявили машинист и его помощник, чтобы преодолеть крутой подъем, сколько сил потратили они, чтобы теплушки с хлебом для Питера хоть на полсотню верст приблизились к голодающему городу.
Когда подъем кончился, было уже темно. Машинист посмотрел запавшими от усталости глазами на повеселевшего помощника и сказал:
— Теперь доедем.
— Доедем… Тут под уклон до самого Загрудино.
— Дальше! — поправил его машинист. — Чуть не до Узловой… Верст на двадцать уклон! Только сдерживай — не зевай!
Железная дорога в этом месте делала крутой поворот. Машинист, проезжая здесь, всегда осматривал состав, изгибавшийся на рельсах в большую дугу. И на этот раз машинист привычно выглянул в упругую заоконную темень и отпрянул с криком:
— Тормози!
Паровоз вздрогнул. По составу волной прокатился лязг и грохот. Поезд, пробежав со скрежетом и визгом по инерции еще метров сто, остановился. В паровозную будку порвались испуганные крики пассажиров.
— Что случилось? — спросил помощник.
— В хвосте букса горит! — ответил машинист, спускаясь по железной лестнице на землю. — Искры — как из-под точильного камня!
У передней теплушки собрались все бойцы. Неисправность обнаружили быстро: от левой передней буксы несло жаром. И коробка, и ось накалились так, что не дотронуться. Горько пахло горелым маслом.
Осмотрев при свете фонаря сгоревшую буксу, машинист с упреком сказал:
— Как же вы проворонили?… Какая-то контра песку вам сыпанула!… Отцеплять придется…
— Как отцеплять! — воскликнул Василий. — Ты что, земляк?
Глеб-старший отстранил Василия, надвинулся на машиниста, сказал, в упор глядя ему в лицо:
