Голубые капитаны - Казаков Владимир (читаемые книги читать txt) 📗
— Тогда, может быть, скажет Пробкин? Где ты там? — Борщ сделал вид, будто ищет, шаря глазами по рядам. — Вставай, Семен. Наверно, уже обдумал свой проступок?
— И скажу! — поднялся Пробкин. — Ты, Борщ, обвинил меня в нарушении дисциплины. А я, по скудоумию, понимаю так: дисциплина бывает разная. «Не рассуждать!», «Делай, что велят!» — это тоже дисциплина. А есть другая, когда ты не слепо выполняешь приказ, а стараешься пошевелить мозгами, выполнить лучше. Тут уж приходится думать, рассуждать…
— И докатываться до аварии! — бросил реплику Терепченко.
— Ну и ладно! — Пробкин сел.
Когда начали голосовать, большинство рук поднялось за предложение Васи Туманова.
Терепченко вышел первым из комнаты, громко хлопнув дверью.
— Ну и как, не коснулась левая рука твоей лысины? — толкнул в бок Семена Вася Туманов.
И в первый раз за все их знакомство товарищ по детдому не ответил колкостью или шуткой.
— Не получился разговор? — спросил Романовский Аракеляна.
— А кто его знает? — раздумчиво сказал тот. — Хотелось поднять моральный вопрос со всеми оттенками, и в то же время думаю: не лучше ли живой пример, чем длинное назидание?
Семен Пробкин ушел в сумерки один. Шагал медленно, продумывая все сказанное на собрании. Его тронула реплика Романовского. Не только по смыслу, по интонации Семен почувствовал, что этот человек понял и одобряет его действия, хотя и не говорит открыто. Наверное, потому, что Семен все-таки сделал большое нарушение, не сообщив по радио на командный пункт о своем решении. Раньше он не принимал всерьез Романовского: новый командир звена сливался с другими малоинтересными людьми, времени познакомиться поближе у них еще не было. Краем уха слышал: «Человек сложной судьбы!» — но это мало о чем говорило. В конце собрания он несколько раз, будто случайно, встречался взглядом с Романовским и не видел в его темных цепких глазах показного безразличия Терепченко, угрюмости Корота, суетливой деловитости Борща. Взгляд Романовского проникал в душу, вызывал на откровенность, будто ненавязчиво по-дружески требовал: «Ну, вывернись наизнанку, откройся, я посмотрю, какая тебе цена!»
Стемнело. Закрапал дождь. Семен шагнул с тротуара под каменную арку ворот и остановился: он пришел к дому Марии. Не надо делать удивленное лицо — ты шел именно сюда, Семен.
Вот около двери подъезда потемневшая от времени дощечка. На ней еще можно различить фамилии: «…1 этаж, квартира 12. М. Е. Карпова».
Налево третье окно. Горит свет.
Семен помялся, украдкой оглядел двор и подошел к окну. Сначала он потрогал фанерку, которой когда-то сам заделал с улицы разбитый уголок. Потом заглянул в щель между занавесками, встав на цыпочки.
«Куда она смотрит, что ее заинтересовало на потолке?» Он напряг зрение и разглядел темное пятнышко. Муха! Она потихоньку ползет…
Вот таким же с самолета кажется человек, в одиночку пересекающий огромное снежное поле.
Мария спустила ноги, пошарила ими под кроватью, нащупала шлепанцы и пошла на кухню.
…Семен медленно двинулся к арке ворот, где золотистой щетинистой звездочкой мерцала одинокая лампочка фонаря. Он не видел, как Мария прошла к окну, у которого он только что стоял, и прижалась лбом к холодному стеклу. Стекло щербилось дождевыми струйками…
Глава третья
Погода стояла изменчивая: то в серые стада собирались вязкие тучи, то солнце разгоняло их жаркими хлыстами, и умытая земля начинала парить. Метеорологи, день и ночь колдуя над синоптическими картами, давали прогноз с большими оговорками. Им уже никто не верил, хотя они имели связь не с «богом», как забытые шаманы, а с метеоспутниками и тыкали в атмосферу не пальцами, а лучами радаров. В аэровокзале толпились шумливые недовольные пассажиры. Начальник отдела перевозок прятался от них на вещевом складе, прихватывая с собой книгу жалоб. При такой синоптической обстановке Корот доверял санитарные полеты не многим. Вот почему Романовский смог зайти к Аракеляну только через несколько дней после комсомольского собрания, хотя приглашался не единожды.
Аракелян открыл тяжелый несгораемый шкаф и достал синий скоросшиватель.
— Прежде всего прочитайте последний приказ по отряду. Он еще не вывешен… Присаживайтесь поудобнее, Борис Николаевич.
В общей части приказа довольно объективно описывалась вынужденная посадка Семена Пробкина. Дальше говорилось: «…Действия пилота обсуждены на комсомольском собрании.
…Но учитывая, что поведение пилота продиктовано гуманными соображениями, командование решило не накладывать дисциплинарного взыскания.
Приказываю:
за нарушение НПП ГА-59 г., выразившееся в самовольном прекращении радиосвязи перед посадкой, у командира самолета 4 АЭ Семена Родионовича Пробкина изъять из пилотского свидетельства талон нарушения № 1».
Романовский прихлопнул ладонью корочки скоросшивателя.
— Приказ правильный. Изъятие талона по всем законам не является взысканием, а лишь фиксирует нарушение, предупреждает. Но в то же время это болезненный удар.
— Вы так считаете?
— В пилотском свидетельстве всего два талона. — Романовский отдал папку. — Вырезать один из них — значит поставить летчика на грань дисквалификации. Взыскание можно снять досрочно или оно снимается автоматически по прошествии определенного времени, а возвращение талона — во власти командира.
Значит, по-вашему, приказ суров? Юридически он обоснован. Командир отряда может вырезать талон за любую мелочь: руление с чуть повышенной скоростью, или непришвартованный килограмм груза, или…
— Без мелких дел не бывает крупных. Как среагирует на приказ Пробкин?
— Я бы на его месте предпочел даже строгий выговор, да и любой пилот также.
— Вам не кажется странным, что он как бы изолирован от коллектива и варится в собственном соку?
— Ребята его уважают.
— Я не о том. Скрытен. Болезненно раним. Недавно посмотрел его личное дело. Родителей нет. Детдомовец. Несмышленышем эвакуирован из Ленинграда.
— Откуда?
— Из Ленинграда… Есть любопытнейшие факты… — Аракелян перелистал настольный календарь. — Возьмем прошлый год… В феврале Пробкин в пургу нашел в степи заблудившегося охотника и полузамерзшего привез на аэродром. В том же месяце на его самолете загорелся двигатель. Причина техническая. Он в воздухе потушил пожар и благополучно приземлился. В декабре, уже на «супере», пришел домой на одном двигателе, хотя и в нем барахлила свеча… Как?
— Англичане бы сказали: «Полет с помощью брюк», а у нас на фронте говорили: «Пилот божьей милостью!»
— А милость людская проходит мимо него: в карточке Пробкина ни одного поощрения! Это когда за любое здравое решение или действие другие достойно награждались. Неудобный для руководства человек?
— Ершист, прямолинеен, таким трудно жить. Вы работаете с ним три года…
— Упрек принимаю. Долго жил по принципу Терепченко: «Время — километры». Километры — это план, премия, повышение по службе и прочие блага. Взрослею понемногу. Поинтересуйтесь Пробкиным, Борис Николаевич. Мне кажется, вы можете смотреть на людей не только как на машину для выдачи продукции. Попробуйте стать ему хорошим товарищем, наставником. А я вам передам кое-что из своих наблюдений.
— С чего начать?
— Сообщите Короту, что Пробкин читает не одну «Мурзилку». Как переваривает — другое дело, но выписывает несколько серьезных газет, только почему-то не в отряде, а на главпочте… Теперь позвольте залезть вам в душу?
— По биографии?
— Скорее по некоторым деталям. Если не желаете…
— Давайте, давайте, Сурен Карапетович, исповедовался я в разных кабинетах, и не однажды.
— Мне неясен самый грустный кусок вашей жизни… Как было дело, Борис Николаевич?
Романовский медленными движениями ладони потер лоб, посмотрел в вопрошающие глаза Аракеляна и начал рассказ. Он говорил, а парторг забыл, что перед ним сидит не юноша. Уже не видел поседевших висков. Не верил, что это было так давно. Прошлое вернулось…
