Голубые капитаны - Казаков Владимир (читаемые книги читать txt) 📗
Пробкин поднял палец.
— Во! Устами отличника Аэрофлота всегда глаголет истина. А ты… — он повернул Туманова к окну. — Кто он, ребята?
— Пе-тух! — прозвучало неожиданно громко и стройно.
— Почему петух? — растерянно спросил Туманов. Дружный смех не мог заглушить чей-то звенящий голос из угла:
— Петух — птица задиристая, горластая, а летать не умеет!
Туманов потер лоб и угрюмо глянул на Пробкина.
— Так, значит, ты, Семен, не полетишь в плохую погоду, если нужно оказать помощь человеку? А совесть?
— По моральным вопросам авторитет у нас тоже Илья Борщ. Выдай ему, Илюша.
— При погоде, мешающей полетам, санитарная авиация за жизнь больного не отвечает, — бесстрастно, будто диктовал, произнес ушастый паренек и вдруг взорвался: — Чего ты из себя корчишь, Туманов? Без году неделя пилотское получил, а туда же, в асы! Наставление ревизуешь!
— Страшно ярый ревизионист наш Василек! — вставил Пробкин.
— За что агитируешь? — не унимался Борщ. — Жить надоело? Худой пример другим подаешь!
— Точно! Он демагог… и как там еще, Илюша?
— Опасное настроение у тебя! — Борщ внушительно засунул руку за борт пиджака и шагнул к Туманову. — Придется разобрать… Нужно проверить тебя в моральном аспекте…
Романовский с удовольствием смотрел на ребят. Таких же он видел на фронте с сорок второго по сорок пятый год. Таких и немного не похожих. Эти одинаково молодые, одинаково живые и непосредственные, эрудированные, одетые в одинаковую красивую форму. В лицах и жестах что-то орлиное, показное, бравируют, хоть и маленьким, опытом. А в облике его фронтовых товарищей не было ничего броского, экстрагероического. Разговоры велись обыкновенно будничные. Но у одного из широкого кармана летного комбинезона торчала книга, и он, наверное, после тяжелого боевого дня не сразу падал на кровать, а долго сидел у коптящего фонаря в аэродромной землянке. У другого на поясе болтался кинжал с резной рукояткой — собственное творение! Рядом с третьим всегда вертелся мокроносый щенок. Перед вылетом чертенок карабкался в пилотскую кабину и, забившись за бронеспинку, трясся от страха, «орошал» шпангоуты, но не хотел расставаться с хозяином… А этих ребят Романовский почти не различал, характеры их для него, командира, пока были тайной. Но все равно что-то роднило их с его фронтовыми друзьями, какой-то на первый взгляд малозаметный след соединял поколения, след не в виде мозолей на руках или угольной пыли, вкрапленной в кожу, а профессиональный, оставивший еще не глубокие, но уже вечные заметы в сердцах парней. Надо узнать каждого в отдельности. Вот хотя бы Туманов, «голубой Василек», нежный, как девочка, а ведь случись, полезет в пекло. А Пробкин, лидер, заводила, демагог, по Короту? Адлеровский самолет уже прилетел, а он не торопится, хотя и бросает тревожные взгляды в окно. Пожалуй, сегодня он не скоро уйдет с работы…
Романовский выронил обжегшую пальцы сигарету, затоптал окурок и вернулся к Короту.
Корот повез Романовского на своей «Волге». Последний раз в Саратове Романовский был в конце сорок четвертого года, получал на заводе самолеты — истребители. В его памяти сохранились грязные улицы, дребезжащие трамваи с окнами, заклеенными полосками бумаги, невзрачные дома. Прохожих было мало, и все они, одетые в темное, куда-то спешили. А сейчас «Волга» шуршала по гладкому асфальту, по обочинам — липы, тополя. За живой изгородью высились новостройки.
— Как звать твою жену, Миша?
— Марфа. Марфа Петровна.
— Неужели та ясноглазая Марфинька из «Красной нови»?
— Та Марфинька из деревни, — угрюмо повторил Корот и заволновался, указывая на пацана, скатывающего с пригорка на шоссе булыжник: — Смотри!.. Оболтус!
Романовский почувствовал, как тело расслабилось, пожалуй, впервые за время пребывания в Саратове. И понял причину. Больше всего он боялся услышать от Корота имя той, которую любили оба.
…Зимой 1944 года они прибыли из учебного подразделения в боевой полк. Впервые пришли на аэродром и увидели связной самолет, «бреющий» верхушки деревьев. Не делая круга, он лихо произвел посадку и, подпрыгивая на снежных перекатах, резво подрулил к стоянке. Остановился винт. Пилот поднял на лоб очки и снял шлем.
Корот толкнул Бориса в бок:
— Дива!
Девушка поправила густые, слегка растрепанные и заиндевевшие волосы, широко расставленными синими-синими глазами посмотрела на летчиков. У нее было круглое лицо, приподнятые узкие брови. Мимолетная усмешка тронула полные губы, и на щеках появились ямочки.
— Дюже гарна-а! — многозначительно протянул Корот.
А когда девушка уперлась руками в борт кабины, приподнялась, Борис прыгнул на крыло и схватился за лямки ее парашюта.
— Разрешите? Девушка отвела его руку.
— Мне поможет механик.
Борис отступил, а между ним и кабиной протиснулся Корот. Он уверенно расстегнул замок ее парашюта, снял с плеч лямки и помог вылезти из кабины. Уже на земле представился:
— Гвардии лейтенант Корот. Миша.
— Сержант Романова Екатерина Михайловна, — в тон ему ответила девушка. — Спасибо, лейтенант Миша!
Ветер огрубил кожу ее лица, выделил белыми ниточками морщинки у глаз. Грузноватая в тяжелом меховом комбинезоне Катя с трудом двигалась почти мужской походкой. Борис смотрел вслед, и ему захотелось, чтобы она оглянулась. Он упорно не отводил взгляда от ее спины, прочерченной наискосок тонким ремешком планшета. И девушка повернула голову, но посмотрела мимо него на Корота.
А вечером, когда они вернулись с ужина в свою землянку, Корот вдруг сказал:
— Женюсь я, Боря! Пока ты крутил гаечки с механиками, я договорился с донечкой о свиданке. Послухай, пойдешь сватом? Как гутарил какой-то ученый: «Женюсь младенцем!»
— Ты о той девушке?
— О. ней, Боря! Огневая дивчина! Дай бритву, соскоблю кабанячу щетину — и к ней.
— Только не ученый, а писатель Марк Твен говорил нечего, похожее на твое изречение: «Если бы я мог начать жить сначала, то женился бы во младенческом возрасте вместо того, чтобы терять время на прорезание зубов и битье посуды…»
— Вот и приехали, — сказал Корот, притормаживая машину у большого каменного дома и трижды нажимая клаксон.
На крыльце их встретила полная маленькая женщина с редкими черными волосами, зачесанными на прямой рядок. Лицо белое, слегка тяжеловатое, на нем резко выделялись глаза, похожие на крупные сливы, и в них темный омут затаенной печали. Серый жакет сильно растянулся на высокой груди.
— Здравствуйте! Прошу в дом!
— Обед готов, мать?
— Все на столе. Миша… Познакомил бы с гостем.
— Ха! Не узнала Борьку. Да ты ж под его домру каблук сломала, помнишь, картоху рыть мы к вам в село приезжали?
— Здоровы ли, Борис…
— …Николаевич. Рад вас видеть, Марфа Петровна!
— Я тоже! — она протянула Романовскому жестковатую ладонь.
Вскоре все сидели в гостиной за столом, на котором не было только птичьего молока. Романовский ждал расспросов, но, видно, в этом доме было заведено обедать молча — Корот резко одернул жену, попытавшуюся завести разговор. После этого она как-то сникла и вяло ковыряла вилкой остывающую котлету. Когда Романовский допил грушевый компот, Корот встал.
— Извини, мать, Борис устал, и нам нужно с ним поговорить. — Он показал Романовскому на дверь другой комнаты.
Если в гостиной стояла тяжелая полированная мебель, стены были залеплены вышивками, а большая горка забита фарфоровой и хрустальной посудой, то другая комната отличалась спартанской простотой.
— Мой кабинет. Теперь, считай, твоя пещера, Борис.
Некрашеные полки с книгами, грубо сработанные стол и табуретка, жесткий диван, покрытая байковым одеялом и аккуратно заправленная солдатская кровать. На стеке — политическая карта Советского Союза, а над ней — большая фотография в рамке, обмотанной черным крепом. Романовский шагнул к снимку. Катя!.. Она стояла на крыле истребителя в парашюте и смотрела на Романовского, приветствуя поднятой рукой. На борту истребителя чернели пять звезд. Четыре самолета она сбила потом. А первый…
