Жесткая проба - Дубов Николай Иванович (книги без регистрации бесплатно полностью сокращений TXT) 📗
Она воскресла внезапно у выхода в главный пролет. Молодой высокий парень осторожно повернул на разметочной плите окрашенную белой краской поковку и, проверяя угольником вертикали, начал подбивать клинышки под края. Писатель подошел ближе, сотрудник многотиражки тоже. Алексей покосился на них и отвернулся к поковке.
– Молодой человек, – сказал сотрудник, – это я о вашем общежитии писал?
– О нашем, – хмуро ответил Алексей.
– Помню, помню... Потом мы ещё давали «По следам наших выступлений». Твоя фамилия Горбачев? Вот, Горбачев, товарищ писатель интересуется твоей работой...
– Здравствуйте, – сказал писатель. – Можно посмотреть? Не помешаем?..
– Смотрите, – пожал плечами Алексей.
Конечно, они мешали. Любому человеку будет мешать, если ему уставятся на руки или в спину. Но писатель не мог заставить себя уйти. Вот так же и он когда-то красил клеевой краской отливки и поковки, устанавливал и переносил чертеж на металл. Приятнее всего было работать по латуни. Поковки тоже ничего, особенно когда одна сторона обработана уже на фрезерном или строгальном. А вот с чугунным литьем беда. Без конца нужно подтачивать концы циркуля и рейсмуса – вплавившийся формовочный песок съедал всё, как наждак.
Сотрудник многотиражки томился. Что ему далась эта плита? Ничего интересного, а он стоит и стоит... И вообще какой-то... не такой. Молчит, ничего не записывает. Ни фамилий, ни показателей... Даже ни разу самописки не вынул. Только головой кивает. Что он всё-таки написал? Надо забежать в библиотеку, спросить, а то неудобно может получиться... Что писатель – безусловный факт: он сам тогда, у редактора, посмотрел членский билет, даже перелистнул – взносы за пятьдесят второй год уплачены. Пусть не очень известный, всё-таки случай упускать нельзя... Домой пригласить? Не пойдет, наверно. Да и дома не ахти. В сад – далеко. Лучше всего – в пельменную. От Дома приезжих близко, и вообще... Что он любит – водку или коньяк? Прошлогодний художник, тот коньяк глушил...
– Слушай, друг, – сказал писатель, – а можно мне?.. Дай-ка я попробую тоже. Пустяковину какую-нибудь... Да нет, ты не бойся, не испорчу – я когда-то этим делом занимался.
Алексей, поколебавшись, достал из ящика инструменты сменщика, кернер дал свой, запасной.
– Вот, если хотите.
Это была действительно пустяковина – уже окрашенная поковка ползунка какого-то приспособления, весом не больше килограмма. Сейчас нужно только наметить срезы боковых граней. Минут на пять работы. Но как её, черта, укрепить? Писатель растерянно оглянулся. Алексей протянул ему струбцину и кивнул на пустотелый опорный квадрат:
– Зажмите.
Срам! Азы забыл. Конечно, прижать к квадрату струбциной, дальше уже ерунда. Черт, какой тугой барашек... Так, циркулем наметим осевую, теперь отложим радиусом толщину. Ага, здесь выступ, на десять миллиметров в одну сторону больше. Теперь можно снять и прокернить. Только бы по пальцу не стукнуть... Плохо, молоток не по руке. Вот когда свой пригодился бы! Не тяжелый, а прибоистый, и рукоятка превосходная – из вяза, отполированная рукой и временем... Так и ездит со мной повсюду. И в войну, и в эвакуацию. Из города в город, из квартиры в квартиру. И не нужен, а выбросить рука не поднимается. Память. Сантименты... Кажется, всё? Да, а несколько кернов с линии съехало. Срам... И возился, наверно, полчаса. Вот тебе и пять минут...
Он протянул поковку Алексею, достал платок и вытер с лица пот внезапного волнения.
– Ну как?
– Ничего.
– Бывает хуже?
– Бывает, – улыбнулся Алексей, и писатель тоже стесненно улыбнулся.
– И на том спасибо!
– Пойдемте дальше? – спросил желтоглазый.
Писатель вздохнул и покорно пошел, хотя уходить не хотелось. В главном пролете он оглянулся.
– Красивый парень, – сказал он.
Спутник его тоже оглянулся на склоненную над плитой фигуру.
– Ничего особенного, по-моему.
– Это вы не пригляделись! Рот! Широкий, твердый. Настоящий мужской. И глаза. Серьезные глаза. Сердитые...
Сотрудник газеты пожал одним плечом, писатель неприязненно покосился на него. Ты-то хорош, гусь желтоглазый. Небось себя красавцем считаешь. Ишь поджал губы бантиком...
Возле фрезерного снова остановились.
– Вот этот, мне представляется, интереснее! – перекрывая шум, прокричал желтоглазый. – Передовик, – и показал на стоящий на инструментальном ящике фанерный вымпел, покрашенный красной краской.
Стоявший у станка коренастый парень с толстыми губами и густыми черными бровями оглянулся на них.
– Привет, Гущин! – прокричал ещё громче газетчик. – Как жизнь? Как норма?
Широко улыбаясь, фрезеровщик поднял кверху два растопыренных пальца.
– Скоростник? – спросил писатель.
– Не то чтобы... Но – имеет шанс. Видите – двести процентов.
Писатель, улыбаясь, покивал. Улыбался он не успехам толстогубого фрезеровщика, а воспоминанию о только что пережитом волнении, когда вдруг оробел перед молодым разметчиком, словно они обменялись возрастами и он снова почувствовал себя мальчишкой, учеником. Как он, стервец, снисходительно процедил свое «ничего»!.. Доблести большой, конечно, не обнаружилось.
Выйдя из цеха, писатель решительно остановился.
– Я думаю, на сегодня хватит, у меня ещё дела в городе. Большое вам спасибо, товарищ Малов...
– Алов, – поправил желтоглазый.
– Простите... – Вот чёрт, все-таки спутал! – Редкая у вас фамилия.
– Это псевдоним. Фамилия моя Слимак.
– Зачем же вам в многотиражке псевдоним? Всё равно вас тут все знают.
– Это же принято, – сказал Алов. – У вас ведь тоже есть?
– Нет, знаете, как-то не обзавелся. А теперь уже поздно, да и вроде ни к чему. Всего хорошего.
– Вы разрешите к вам вечерком заглянуть? Вы ведь в Доме приезжих остановились? Мне бы хотелось поговорить кое о чём...
– Заходите, – безрадостно сказал писатель и тут же поспешно добавил: – Пожалуйста.
Алов встряхнул гривой, сунул руку в карман и, косясь на свою левую пятку, ушел.
«Черт бы тебя, слюнтяя, побрал!» – глядя ему вслед, подумал писатель. Пожелание относилось не к самодовольному молодому нахалу, а к нему самому. Вечером надеялся поработать, теперь всё пойдет прахом. Проклятая вежливость!
Алов пришел. Он волновался, пыжился, стараясь показать свою независимость, но то и дело сбивался на подобострастие, на губах застыла подхалимская улыбочка. Писателю стало неловко, он опустил глаза, подвинул гостю коробку папирос.
Алов не курил, но папиросу взял, неумело затянулся, помахал рукой, гася спичку, и затолкал её обратно в коробок. Писатель неприязненно покосился.
– Как вы тут устроились? У нас ведь не очень шикарно.
Писатель оглядел убогий командировочный уют комнаты, конторский стол, карболитовый письменный прибор, в котором вместе с чернилами окаменели мухи.
– Стол, койка есть, больше мне ничего не нужно.
– Вы ещё не ужинали? Может, пройдем в пельменную? Здесь недалеко... Посидим, так-скать, в культурной обстановке.
– Ну, какая там культура! Там сейчас водку пьют... – усмехнулся писатель. – И потом – видали? – на стене там в огромной раме висит взбесившаяся яичница. Называется «Девятый вал». Бедный Айвазовский! Почему его так любят вывешивать в ресторанах и забегаловках?..
Он взял коробок, отыскал обгоревшую спичку и выбросил в пепельницу.
Алов жалко улыбнулся. Плохо! Какой может быть разговор всухую...
– Я, видите ли, пришел с вами посоветоваться. У нас по творческим вопросам абсолютно не с кем поговорить.
– Почему же? А сотрудники редакции? Потом, наверно, есть начинающие...
– Понимаете, не тот уровень. Варимся тут, как говорится, в собственном соку... Я, разумеется, работаю над собой. Только времени абсолютно не хватает, газета поглощает всё время... И для себя приходится работать по ночам.
– Да, да... – Писатель покивал головой. – Так чем я могу?..
– Вот. – Алов торопливо начал развязывать тесемки толстой папки. Потные пальцы с трудом одолели узел. – Вот то, что уже напечатано.
