Сундучок, в котором что-то стучит (илл. В.Савина) - Аксенов Василий Павлович (читать полностью бесплатно хорошие книги txt) 📗
— Питирим Филимонович! — воскликнул мальчик. — Вы на коленях? Перед несовершеннолетним?
— Оставьте меня! — властно сказал Кукк. — Дайте мне сказать! — Не вставая с колен, он быстро причесался оловянной расческой и заговорил с совершенно невероятной экспрессией: — Дети, и вы, ветераны сцены, и вы, разумные звери, включая птиц, и вы, шуршащие нежной листвой деревья, и вы, розовеющие небеса, и ты, Онегро, живое воплощение моих сорокалетних трудов, — все присутствующие, знайте, что Питирим Филимонович Кукк-Ушкин совсем не вредный человек! Много лет, поддавшись поверхностному, но магическому чувству тщеславия, я сторонился общественности и даже зарекомендовал себя мизантропом, но вот сегодня произошел перелом. Кому я обязан этим переломом? Вам, товарищ Стратофонтов, мужественный потомок командира моего предка флотского лекаря Фогель-Кукушкина, вашему примеру, дорогой товарищ юный пионер! Вот именно благодаря вашему примеру я понял, что истинный смысл моей жизни состоит не в будущих монументах и каналах моего имени, а именно в том, к чему вы призывали через закрытые двери, — к служению идеалам, человеческой цивилизации! И вот теперь, товарищ Стратофонтов, когда я все понял, я вынужден закончить свой монолог тяжким сообщением — сундучок, в котором что-то стучит, пропал!
Не будем говорить о том, какими аплодисментами наградили этот страстный монолог ветераны сцены, не будем описывать и тревоги, охватившей всех участников теннисного матча, их друзей — животных и членов семей. Папаша, например, Валентина Брюквина — почтенный бармен из ресторанного комплекса «Полюшко-поле» — потерял даже на миг свою профессиональную невозмутимость, чтобы сказать: «Безобразие…» — но мы об этом говорить не будем, потому что события не ждут.
Оказалось, что в районе бульвара Профсоюзов многие дворники знали в лицо Ксантину Ананьевну, но никто не знал, к какому жэку она принадлежит.
Дворник Шамиль, например, рассказывал:
— Я мету панель от овощной палатки до киоска «Союзпечать», а от киоска метет Феликс Грибов, но он сейчас поступил в университет на очное отделение и больше не метет, а вместо него мела вот эта дама в фирменных очках, которой вы интересуетесь. Я ее спросил, не родственница ли она Феликсу, а она сказала, что тетя. Феликс — лингвист, а я лингвист-заочник, а тетя оказалась не лингвист, поэтому мы с ней совсем не разговаривали.
Дворник Феликс, в свою очередь, поведал следующее:
— Я, конечно, стараюсь теперь мести свой участок от киоска до парикмахерской по вечерам, потому что утром посещаю лекции по матлингвистике. Частенько на участке Шамиля встречал странную даму, похожую на мужчину. Однако дама была дамой, потому что интересовалась одним пожилым гражданином с собачкой. Как-то я спросил се, не родственница ли она Шамилю, а она ответила, что тетя, Шарафетдинова Раиса из Перми, но не лингвист, и поэтому я с ней больше не разговаривал.
— Выходит, что панель от овощного киоска до парикмахерской подметалась дважды? — спросил Гена.
— Именно, — подтвердил участковый уполномоченный старший лейтенант Бородкин. — Повышенная чистота этого отрезка принципиально меня интересовала, но я относил это за счет возросшей сознательности Фельки и Шамиля в связи с поступлением в вузы. Дворник сейчас профессия очень дефицитная, и порой приходится пополнять кадры за счет интеллигенции с предоставлением служебных помещений, под жилье. Что касается аферистки, то ее, без сомнения, встречал, но принимал за чудака. В моем участке чудаков много, и, если каждого опрашивать, не хватит ни сил, ни здоровья.
Короче говоря, оказалось, что фальшивая дворничиха-лингвист Ксантина Ананьевна, она же Раиса Шарафетдинова, исчезла без следа. Исчезла, разумеется, с сундучком, который она изъяла у Питирима Кукк-Ушкина при помощи простого древнейшего акта, именуемого кражей.
В обескураженном молчании стояла на углу бульвара Профсоюзов группа порядочных людей в составе Гены Стратофонтова, его родителей, сестер Вертопраховых и Валентина Брюквина, капитана Рикошетникова, гардеробщика Кукк-Ушкина, дворников Шамиля и Феликса, участкового Бородкина и думала примерно одну и ту же думу.
Есть нечто для порядочных людей загадочное и непонятное в таком простейшем деле, как воровство. Для непорядочного человека (каких, к счастью, в среде человеческой меньшинство) нет ничего естественней и проще кражи — подошел и слямзил. Для порядочного же человека факт кражи кажется всегда каким-то немыслимым, почти нереальным событием. Как это так? Лежал предмет, вдруг кто-то подошел и слямзил? Некто, кто этот предмет имел и даже, может быть, любил, хочет его взять и вдруг обнаруживает его полное отсутствие. Какое поразительное острейшее недоумение, разочарование охватывает вдруг этого человека! Персона же, незаконным образом изъявшая, то есть слямзившая, предмет, конечно, даже и не думает об этом ужаснейшем чувстве, о странном чувстве утраты…
Таким или примерно таким размышлениям предалась на несколько минут группа порядочных людей, схваченных на углу бульвара Профсоюзов скрещением пронзительных невских ветров.
В робких сумерках гуляли буйные ветры, что бывает частенько в нашем городе, и под ударами этих ветров мимо наших героев прошел некто в черной хлопающей крылатке с длинным диккенсовским зонтом в сильной руке и в огромном черном же наваррском берете на суховатой голове, украшенной седоватыми бакенбардами и усами.
«Вот еще один чудак, — подумал участковый. — Задержать? Проверить? Нет, нельзя. Неэтично как-то получится. Идет себе чудак, никому не мешает, а я — с проверкой. В городе столько развелось чудаков, что не хватит ни сил, ни здоровья…»
Персона прошла мимо группы героев вполне независимо и безучастно, лишь только коснувшись группы сардоническим взглядом. Никто ей и вслед не посмотрел.
Никто, кроме Гены. Это последний почувствовал нечто странное, нечто похожее на прикосновение холодного кончика шпаги, странное чувство, прошедшее холодком вдоль всего позвоночника и заставившее даже сделать несколько шагов в сторону. Неотчетливая интуиция — так можно было бы назвать это чувство.
— Геннадий, ты куда? — строго спросили тут же сестры Вертопраховы.
— А вам-то что?! — вдруг заносчиво воскликнул наш мальчик и тут же взял себя в руки, подумав: «Что это я? Что это я так кричу? Ох, ломает, ломает меня переходный возраст…» — Я… собственно, я… я, собственно, на Крестовский к Юрию Игнатьевичу… — пробормотал он. — Ведь надо же… ведь надо же… ведь надо же посоветоваться же!
— Ох уж! — сказали сестры, вздернув носики, и посмотрели на Валентина Брюквина, который тут же отвел в сторону ногу и завершил диалог своим постоянным: «Нет комментариев!»
Геннадий между тем перебежал перекресток и сел в трамвай дальнего следования, лишь краешком глаза заметив, как с передней площадки прыгнула в тот же трамвай черная крылатка. Никакой особой нужды в совете старого авиатора у мальчика не было. Ясно было и без всяких советов, что следующим шагом группы порядочных людей должен быть шаг в «Интурист» для наведения справок о заморском коллекционере. Гена прекрасно это понимал и вполне был уверен, что именно в «Интурист» сейчас и направятся оставшиеся. Что же толкнуло его в трамвай, следующий на Крестовский? Черная хлопающая под ветром крылатка, прошедшая мимо них, ее беглый сардонический взгляд? Но какая же связь между этой крылаткой и авиатором Четвёркиным? Не менее двадцати трамвайных пролетов отделяет Исаакиевскую площадь от Крестовского и почему бы этой крылатке не сойти на одной из двадцати остановок, не войти в какой-нибудь свой старый дом, в какую-нибудь свою старую квартиру, не зажечь какой-нибудь свой старый камин, не сесть рядом, завернувшись в какой-нибудь старый плед, и не раскрыть какую-нибудь свою старую книгу, почему бы нет? И все же именно черная крылатка побудила Гену броситься к трамваю, именно мгновенное настроение, возникшее на ветряном перекрестке в связи с появлением там хлопающей крылатки, именно особое настроение этой минуты толкнуло мальчика на нелогичный шаг.
