Голубые капитаны - Казаков Владимир (читаемые книги читать txt) 📗
Подъехала санитарная машина, из нее первой вырвалась коми — мать рыбака. А Батурин смотрел на другую женщину. Богунец платком растирал по ее щекам слезы, но она отклоняла лицо, стараясь поймать взгляд командира.
«Ну вот, радуйся, Богунец! В твоих руках больше, чем счастье».
Батурин отвернулся и пошел не спеша, вразвалку, как ходил всегда, прямо через аэродром к своему дому. Его окликали, с ним здоровались, он не слышал или не хотел слышать.
По лестнице всходил тяжело, хватаясь за перила.
Не раздевшись, оставляя на полу, грязные лужицы, прошел по комнате к шкафу и уставился на пластмассовую лису. Смотрел, не моргая, долго, пока обсохший гладкий воробьишка не сел ему на плечо.
Стараясь не спугнуть воробья, Батурин опустился в кресло, выдвинул ящик шахматного стола и достал из него несколько рисунков. Разложил их на коленях. С каждого листа бумаги смотрела Наташа…
Задребезжал телефон.
Батурин не протянул руки. Он спал.
Вместо эпилога
Впервые попавшего на Крайний Север Полярное сияние завораживает. Оно то неуловимо мерцает, то вдруг бросает в космос многоцветные языки пламени или развешивает над землей колеблющиеся полотнища радужного шелка.
Горюнов, глядя на сияние из окна своего нового кабинета, морщился, потирая набрякшие мешочки под глазами. Для него игра света давно потеряла прелесть, больше того — уносила покой Он знал: Полярное сияние прежде всего — магнитная буря.
Перекинув тумблер селектора, недовольно спросил:
— Связь?
— Нет ее. Короткие волны забиты треском, — ответили с радиостанции. — Экраны локаторов и те рыжие!
Буря! Солнечные пятна, рождая поток частиц высокой энергии, бросают его и в сторону Земли, колеблют упругое земное магнитное поле. Пробить его не могут, текут в зоны полюсов и там, проникая в атмосферу, устраивают в ней сполохи полярных сияний. Об этом знает каждый грамотный человек и все-таки восторженно любуется игрой света, даже если он летчик, понимающий, что цветы ночного северного неба как грибы-мухоморы: красивы, но вредны. Столько предупреждений о штормах, прогнозов погоды, тревожных радиосигналов о беде затерялись в ионосфере, как будто попавших в огромную ловушку.
Вот такого неспокойного за ушедших в сияющую ночь товарищей и подчиненных и застал командира Донсков.
— Товарищ командир эскадрильи, разрешите доложить: прибыл из краткосрочного отпуска!
— О-о-о, здравствуй, Владимир Максимович!.. Какой там краткосрочный, ты же полтора месяца носа не казал! Я уж соскучился!
— Так вы прямо из города меня отпустили.
— Привез?
— Всех! — Жена ужин готовит, а ребятишки спят. Надеюсь, не откажете повечерять с нами. На квартире у Батурина мы пока. Кстати, где он? Улетел?
— Так точно! Улетел. С Луговой. Только поездом улетели молодые. Погреться на юг. Второй, льготный отпуск используют.
— Ну!
— Вот тебе и ну! Новостей куча, в основном приятные… Рация?! — зычно прокричал Горюнов в селектор. — Как связь? Не будьте ремесленниками, попросите военных помочь!
— Уже не надо! — раздался в динамике веселый голосок. — Дыхнул кто-то из наших ребят, и мы разобрали — у них все в ажуре!
Горюнов заулыбался, ласково погладил свою длинную бороду:
— Скажут тоже — «дыхнул»! И откуда такие выражения берут? А точные. Дыхнул — значит, живет, а, Максимыч? Знаешь, на задании кто? Руссов!
Командир впервые так, только по отчеству, назвал замполита, и тому стало приятно. Почему-то вспомнился первый разговор по приезде в ОСА.
— Да ты садись, присаживайся вон в то кожаное кресло, — гордо окидывая взглядом шикарную мебель в кабинете, предложил Горюнов.
— И фифочка в передней для куража административного?
— Секретарша, дорогой! Не придирайся — положена по штату. Правда, я тут семейственность маленькую развел. Ворчать не будешь?
— Нарушаете?
— Ага. Технический секретарь Зоя — невеста Павлика.
— От души поздравляю вашего сына. Он здоров?
— Как бык!.. Вот посмотри, в каких условиях я теперь работаю. — Горюнов погладил синенькую кнопку на столе, подмигнул Донскову и решительно утопил кнопку пальцем.
Дверь кабинета открылась почти мгновенно, и на пороге возникла Зоя, пухленькая, быстроглазая.
— Я слушаю, Михаил Михайлович!
— Гм… Чаю и бутерброды.
— Есть!
— Погоди… и это… ну, понимаешь?
— Не положено!
— Уволю!
— Есть!
— Как Богунец, отвечает! Юбочка для невесты не коротка? — пошутил Донсков после ухода Зои.
— Она еще девчачьи донашивает. Богунец теперь командир нового звена.
— Тоже новость. Не рано?
— В самый раз. Когда Николай с Наташей уехали, он потускнел. Серьезным стал. От Руссова ни на шаг.
— То есть переменился к лучшему.
— А я никогда не взвешивал чьи-либо качества на точных весах. Это невозможно. Бюрократического субъективизма всю жизнь боюсь. Мы все — просто люди. Доверие…
— Такое, например, как было у нас к Ожникову.
Горюнов не среагировал на выпад и продолжал свою мысль:
— Доверие нужно каждому. Даже хронического лентяя оно может излечить. Через него, как через увеличительное стекло, лучше рассмотришь человека. Помнишь изречение Антона Богунца на дне рождения Батурина: «Один за уйму дел — вдруг сел, другой — взлетел. Что лучше, выбирайте, детки: земля с высот иль небо в клетку?» Только в деле раскрывается человек. Дай взлететь и посмотри, сможет ли расправить крылья.
— Спорная позиция. Ожникова в кривой полет выпустили, наверное, именно с такого трамплина.
Зоя на подносике принесла чай и бутерброды. Рядом с горячими стаканами стояла рюмочка коньяка. Она поставила рюмку перед Донсковым- Горюнов вопросительно посмотрел на секретаршу и хотел что-то сказать, но она, изящно изогнув тонкую руку в кисти, как бы прикрыла ему рот:
— Не положено!
— Ты знаешь, что я тебе скажу…
— А я передам врачу!
— Во! Испугала!.. Ладно, выметайся!
— Есть!
— Какая исполнительная секретарша! — округлил глаза Донсков и, демонстративно причмокивая, потянул из рюмки коньяк.
— Я еще с ней поговорю! — проворчал Горюнов. — Печень у меня зашалила, понимаешь!.. Кстати, мы об Ожникове заговорили. Виделся я с ним у следователя. За спасение от зубов росомахи он почему-то ненавидит тебя люто! Странно! Правда, здесь, — Горюнов дотронулся до лба, — у него не все на месте. Врачи говорят, надолго. Тихое…
— Сам себя сожрал. С юности начал…
— Вы, оказывается, давно знакомы с ним.
— Вечность! Помните, я рассказывал, как Ожников твердил в лесу: «Ты не узнал меня, Донсков. Ты не узнал меня…» Понял его бред, когда личное дело полистал, фотографии его ранние посмотрел и бритым в больнице увидел. Даже фамилию переделал, жук! В сорок третьем он отирался на складе запасных частей Саратовской планерной школы и назывался Фимой Мессиожником.
— А ты знаешь, что он прятал в кладовке?'
— Слышал.
— Такое видеть надо! Уникальные произведения искусства, старинные вещи. На несколько миллионов, эксперты говорят!.. Вот он и сидел как на раскаленных углях: узнаешь ты его — не узнаешь?
— Мог бы уехать.
— Писал заявление об увольнении, через неделю забрал его обратно. Может быть, уже тогда решил отправить тебя в мир иной?
— Он мог и умел бороться за себя. Из маленького слюнтяя Фимы вырос бульдог с мертвой хваткой.
— Хватка, да! На себе испытал, — покачал головой Горюнов.
— И действовал нагло, смело.
— Что ты! Не раз убеждался в его трусости, особенно физической. Однажды порезал палец, так ныл дня четыре, боясь заражения крови. Врача из терпения вывел. Но даже трус, приняв наркотик, может натворить черт те что!
— Недооцениваем таких, как он, Михаил Михайлович. К сожалению, не только мы с вами. Наркотики Ожников вряд ли принимал, — усомнился Донсков.
— Один взгляд на сокровища мог быть для него сильнейшим возбудителем. Ох, как грязно все это, Максимыч!
