Голубые капитаны - Казаков Владимир (читаемые книги читать txt) 📗

С родителями Владимира комиссар был не просто знаком. Он немало прошел с ними по жизни. В девятнадцатом году к нему, молодому секретарю укома РКСМ, пришла девчонка. Он сравнил ее тогда с бледнокожей осинкой, выбросившей под весеннее солнце первые робкие листочки. И этой худенькой зеленоглазой комсомолочке в четырнадцати деревнях Саратовской губернии пришлось организовать начальные школы. В одной из них она сама стала учительницей. Первый год больше плакала, чем учила. Маркину приходилось не раз ее утешать, вытирать нос, уверять, что шестнадцать лет — самый зрелый возраст для учителя. И, наверное, для нее это было правдой. Через год она организовала в селе Ковыловка комсомольскую ячейку, драмкружок. Под лозунгом «Долой религию!» комсомольцы играли даже классические пьесы. После одного из спектаклей ее прямо из-за кулис украли кулаки, завернули в тулуп, бросили в сани, вывезли за село и зверски избили палками.

Лежа в больнице, она еще не знала, что в стране начали создаваться пионерские организации. Выздоровела, и Маркин, давая возможность девушке больше набраться сил, послал ее инструктором бюро юных пионеров при Аткарском волкоме комсомола. Председателем уездного бюро был молодой кандидат партии Максим Донсков, поджарый, носатый, горячий и упрямый парень. Прошло совсем немного времени, и он сказал девушке: «Ты знаешь, Стася, я жениться собираюсь. Хочешь знать на ком? На тебе. Даю срок до утра. Подумай!»

Не люб он был тогда, и сбежала Анастасия от греха подальше, в Саратов. Только нашел ее Максим и здесь. Шалый и твердый в своих решениях был. Горькой жизни хлебнул вдоволь. Семилетним парнишкой батрачил у кулака погонщиком лошадей. Растирал ягодицы в кровь, заживать не успевало. А в четырнадцать лет пристал к отряду Красной Армии, добивающему антоновцев. Пока не дали клинок и коня, ходил в разведку с уздечкой, в рваном зипуне, в лаптях. Потом признавался: «Тяжко было. Сяду, бывало, на курганчике, подальше от темного леса, жую ржаной ломоть и плачу. Страшно идти в лес, а иду».

Так вот, разыскал все-таки Максим Анастасию в Саратове и уговорил Маркина перевести его из Аткарска. Работал здорово и находил время ухаживать за «белокожей осинкой». Не раз прикрывал ее широченной грудью. Вместе проводили в губернии «первую большевистскую весну». В селе Романов-ка кулаки подпалили дом, в котором они остановились, — вышли из огня; в половодье пересекали они на конях речку, свистнули пули, упал каурый под Анастасией — жеребец Максима вынес обоих; по заданию партии ликвидировали городскую буржуазию, и в одном из домов Глебучева оврага жена торгаша взмахнула у горла Анастасии бритвой — разъяренную ведьму вовремя схватил за руку Максим.

И стала Стася Анастасией Николаевной Донсковой. Вскоре родился сын. Как назвать малыша, вопрос не стоял. Только Владимиром. В честь Ленина.

Маркин смотрел на дочитывающего письмо юношу и думал: «Очень похож на отца. Горяч и своенравен. Сейчас, сейчас он задаст вопрос, попросит. Как в этих случаях отказывают, что говорят?»

— Товарищ комиссар, разрешите мне прочитать часть письма вслух?

— Я знаком с содержанием, Володя.

— Слушайте, товарищ комиссар, слушайте: «Ничего не подозревая, разошлись по заданиям. В это время начался бой. Все вокруг горело. Я с небольшой группой бойцов и командиров вышел из боя и нашел часть на второй день. Ожидал Максима, но его нет и нет. Переспросил многих людей. Один, старший сержант Теленков, говорит, что они вместе выходили из боя, но потом потерялись. Съездить на второй день нельзя было никак. Наш начальник Киселев, тяжело раненный, лежал в окопе, слышал, как немцы расстреливали наших. Скоро будет освобождена территория…» — Слушайте, товарищ комиссар!.. — «Там деревни есть — Федоровка и Михайловка, вот между ними и в самой Федоровке было. В пяти километрах есть Куроедовка и Степановка, в двадцати семи километрах от Федоровки есть Перелесная». — Слушайте, товарищ комиссар… — «Не исключена возможность, что Максим спасся и в партизанском отряде…» — Вы понимаете меня? Вы понимаете, товарищ комиссар?

— Да, Володя, планерная группа летит в те районы, но ты останешься пока. Пока! Дойдет черед. Просить не надо. Приказы не обсуждаются. Поверь, твой отец сказал бы так же. Давай не будем больше рассуждать. Иди. Передавай привет маме. Если нужна какая помощь…

— Единственную просьбу вы и то не дали высказать… А всегда говорили, что, прежде всего надо быть человеком.

— Иди, сынок… Скажи Березовскому, что я разрешил отпустить тебя домой. К подъему вернешься. Иди.

Лицо матери старело на глазах, и пальцы, державшие листочек, мелко-мелко дрожали. Она тяжело вздохнула, подняла голову. На виске вздулся темный бугорок и бился, как маленькое сердце. Медленно, аккуратно сложила письмо, вложила в конверт.

— Ты веришь?

Тихий твердый голос. Широкие сухие до блеска зрачки. Упавшая на лоб влажная прядь. И морщинки, глубокие морщинки у губ, невесть когда заползшие на еще молодое лицо.

— Нет! — сказал Владимир и отвел глаза. — Папа в партизанском отряде. Примерно в те места летят наши ребята. Меня не взяли.

— Я знаю. На бюро райкома обсуждались кое-какие вопросы партийно-политического обеспечения вашей части.

— Инструктор говорит, что я не имею права… на риск. Вроде так на совещании сказал комиссар. — Владимир наблюдал за матерью. Она поднялась, подошла к комоду и в один из ящиков положила письмо. Облокотившись о выдвинутый ящик, застыла, глядя в стену.

— Мне звонил Маркин по поводу твоей просьбы, Вова. Я одобряю их решение.

— Понимаю. Боишься потерять сына! Пусть он лучше копает картошку!

— Нет! — Она повернулась к нему. — Ты не так понимаешь. — И словно порыв обессилел ее, тяжело шагнула и снова села за стол. — Ты хоть раз пробовал посмотреть на себя со стороны? Хотя бы после случая с твоим товарищем Коротом?

— И об этом рассказали.

— И еще о многом. Горячность, себялюбие я замечала в тебе и раньше, а вот подлость… извини, сынок, но твой поступок с Коротом мягче назвать нельзя…

— Он тоже вынимал из меня душу.

— …Подлости от тебя я не ждала.

— Я извинился.

— Если посмотреть на твои художества, то, выходит, командиры правы. Сколько наших друзей застрелены из бандитских обрезов, растерзаны озверевшим кулачьем. В списках ячейки отмечали: «Выбыл». И на место погибшего мог стать далеко не каждый. Право на риск… громко, но верно сказано, надо заслужить. У отца тоже была горячая голова, но он умел управлять ею. Не позорь нас, сынок.

— Хорошо, мама! — Владимир в необычном возбуждении расхаживал вокруг стола. — Ты говоришь — отец! Но отец… да, мы знаем и других людей, которые героически погибли в первом полете, в первой атаке, совершили подвиг. Их имена стали историческими, а читаешь биографии, и ничего особенного они при жизни не сделали и были далеко не паиньками!

— Такие народу не знакомы! И читаешь ты плохо. Те, кто обессмертил себя, с обыкновенными биографиями, сумели раскрыть свои качества в последний момент, и этот момент был подготовлен всей их жизнью.

— Чкалов был воздушным хулиганом!

— Пока не научился подчинять волю делу.

— Ты изрекаешь истины, мама, как комиссар Маркин. Не называется ли это проповедью?

— Мы с комиссаром члены одной партии, у нас одна правда, сынок. Я устала. Давай отложим разговор. До какого часа у тебя увольнение?

— Утром должен явиться.

— Тебе не трудно будет сходить за Маюшей в детсад? Возьмем ее чуть пораньше. А я подготовлю что-нибудь. Блинчики будешь?

Над Саратовом продолжали виснуть черные тучи. Земля, разжиженная осенним дождем, липла к ногам. Владимир шел напролом через лужи и мутные ручьи, неся на руках завернутую в шинель сестренку. Открыв дверь, они почувствовали запах гари. В кухне стоял чад. На сковородке обугливалось тесто. Мать сидела за столом, смотрела и словно не видела вошедших. Рядом, под стулом, колыхался от сквозняка чуть помятый листочек. Это было уже официальное сообщение о судьбе старшего политрука Максима Борисовича Донскова. Над городом катился гул. Несмотря на непогоду, шесть аэропоездов в строю «клин» уходили на аэродромы «подскока» [1], чтобы оттуда отправиться на боевое задание.